Сойдя на ничем не приметной станции города Удельное, Петр Петрович прошел в здание вокзала. Обратился к первой же попавшей на глаза женщине.
— Гражданочка, вы не подскажете, где тут у вас Мария обитает. Колду… тфу, ты! Знахарка.
Запеленатая крест-накрест на манер военных беженцев в цветастый восточный платок женщина махнула куда-то в сторону от перрона рукой и поспешно скрылась. Пуздрыкин удивился такой красноречивой немногословности удельчанки, подцепил сумку и двинул в указанном направлении. Миновав прямоугольник небольшой вокзальной площади с посеребренным Ильичом, Пуздрыкин вновь решил пообщаться с аборигеном. И второй житель города вновь оказался столь же скуп на слова. И он обошелся всего лишь кивком головы в неизвестном направлении. Дойдя до первого же перекрестка, Петр Петрович вновь остановился с намерением точно узнать адрес целительницы. Но все к кому бы он ни обращался, пожимали плечами, мотали головами, и закатывали глаза неведения.
Пуздрыкин уже начинал отчаиваться и строить стратегические планы на отступление: в конце концов — истребованные тещей билеты жгли карман, а идти дальше, думал он, нет смысла — от рака третьей степени еще никто не оживал. Но скорее по инерции, нежели по желанию найти Марью, Пуздрыкин обратился к полусогнутой фигуре в неприметной куртке с грязным полуоторванным воротником.
— Гражданин, вы не подскажете, где тут Мария обитает? Целитель.
Фигура зацепила взглядом Пуздрыкина, поозиравшись по сторонам, ответила:
— Червонец дашь — покажу!
— Не понял? — удивился Петрович.
— Че непонятного? Не хватает. Трубы горят. А так — сам ищи.
Пуздрыкин вынул кошелек и достал запрашиваемую сумму. Фигура схватила деньги, согнулась и довольно бодро зашагала в сторону вокзала. Пуздрыкин этому факту удивился, но последовал за удельницким бедекером. Шли довольно быстро. Миновали вокзал, пропали каменные дома, пошли дворы, когда фигура вдруг резко остановилась.
— С тебя еще червонец… лучше три.
— То есть? Мы ж договорились.
— Ну, как знаешь. — И человек бодро пошел от Пуздрыкина прочь.
Петрович опомнился. Закричал вслед. Вернувшийся мошенник выпросил еще червонец. После совершенной сделки, вымогатель сразу указал на дом и заговорщицки сообщил, что стучать надо непременно во второе окно три раза.
Пуздрыкину стало не по себе — от тещи никаких конспиративных инструкций не получал. Подойдя к ветхому, одноэтажному, бревенчатому строению с узором выцветшего наличника, Петр Петрович сделал все так, как сказала фигура.
На его стук в окне показалось скуластое женское лицо с четко очерченной линией черных бровей. Женщина просканировала взглядом пространство за мужчиной и только тогда приоткрыла окно.
— Ну?!
— Вы Мария?
— Ну-дык.
— Теща сказала, вы помочь можете. У меня горе. Жена болеет. А у вас, говорят зелье целебное….
— У вас у всех одно горе, — перебила Мария. — Сколько тебе, одну бутылку? Две?
— Одной хватит, — протянул Пуздрыкин, одновременно удивляясь и радуясь скорости провинциального обслуживания. Он-то рассчитывал на долгую и тяжелую беседу, с вытягиванием из потаенного нутра всего самого-самого, во что боялся заглянуть и сам, с рассказом от чего, когда и сколько болеет жена.
Марья ненадолго скрылась. Пуздрыкин отвернулся от окна и стал разглядывать унылый пригородный пейзаж. Он уже думал, как будет искать дорогу к вокзалу, когда его окликнули.
— Заснул? Деньги давай? Двести.
Пуздрыкин точно помнил, что о деньгах в тещином рассказе речь не шла. Совершая товарообмен, он все же решил высказать сомнение.
— А поможет?
— Идиот?! Она ж на шишках.
— А мне говорили, что на травах будет?
— На каких травах? Я на травах отродясь не гнала! Ты че, ушастенький…
Дорогой читатель, тут надо сделать отступление и исправить досадную оплошность, совершенную автором в начале повествования. Дело в том, что портрет моего героя был бы не полон, без такой важной детали, как уши Петра Петровича. Пуздрыкинские локаторы лет до девяти являлись причиной родительской гордости Пуздрыкиных. В старших же классах причиной ненависти и даже одной безуспешной попытки самоубийства, они стали на всю оставшуюся жизнь его отличительной портретной чертой. Не без гордости молодая тогда жена, Елизавета, кстати, Петровна, шептала после соития в эти самые уши, что полюбила Пуздрыкина только за них.
Это признание одновременно вызывало в их хозяине и чувство гордости и ставило в тупик — он-то думал, что выбран за другое. А немногочисленные художники, коим чета Пуздрыкиных доверяла писать себя на прибрежных круазетах Ялты и Антальи, первым делом начинала закрашивать холст с двух симметричных полусфер. Уши обладали одной особенностью — стоило кому-то, хоть даже хозяину прикоснуться к ним, как они начинали жить жизнью морских моллюсков — тут же норовили сложиться внутрь, отчего Пуздрыкин сразу глох.
Но вернемся к герою.
— Вы Марья? Знахарь? — Вспомнил точное имя Петрович.
Тут же выяснилась пуздрыкинская оплошность. Мария была не Марья.
Отсмеявшись, лже-Марья указала гостю точный маршрут. Пуздрыкин не стал уже возвращать бутыль обратно, а двинулся в путь.
Намотавшись по городу, злой и уставший он, наконец, как охотник на нору, вышел на искомый дом.
С этого места, сидящий сейчас в кафе «Семейное» немолодой, но и нестарый еще муж Елизаветы Петровны, вспоминал все с ним произошедшее урывками. Вот выросло видение каких-то двух бабок в платках. Они подплыли к нему и понесли его обездвиженную стокилограммовую плоть куда-то вглубь дома. Вот он сидит в кресле, а напротив стеклянный шар с шевелящимися внутри молниями, или нет, наоборот — это у него шевелятся на голове волосы при виде того, как в комнату вплывает Марья.
«Или вообще мне все привиделось, и не было никакой Марьи?!» — думал Пуздрыкин, приканчивая первый графин водки.
В этот момент кто-то на миг приоткрыл дверь в чулан его памяти и Петр Петрович ясно увидел себя стоящим в центре широкой, хорошо освещенной комнаты. Перед ним стоит Марья, и сверлит пальцем его мощный лоб в месте, в котором по всем оккультным наукам должен находиться третий глаз. Взгляд ее прожигает Пуздрыкина до пят, а уста вопрошают: «Только если сердце твое чисто и в нем есть хоть капля любви, тогда помогу, иначе…».
Что означало это «иначе» и чем все кончилось с Марьей Пуздрыкин вспомнить не мог. Дверь в чулан захлопнулась. Очнулся он лишь тогда, когда на ухо заскрипел отдаленно знакомый голос:
— Ну, че тупишь? Открывай.
Посреди тротуара перед Пуздыкиным стояла та же фигура с полуоторванным воротником, что раскрутила его на пятьдесят рублей. Фигура тянула свои грязные, в порезах и ссадинах руки с черными ногтями к бутылке. Пуздрыкин с удивлением посмотрел на невесть кем и чем заполненную до краев тещину бутыль, но делиться с фигурой не стал. Сунул емкость в сумку и зашагал прочь.
Завидев здание вокзала, к Петру Петровичу стали возвращаться привычные чувства. Первым из них о себе дал знать голод.
Завидев кафе с теплым и родным глазу каждого семьянина названием, Пуздрыкин шагнул в «Семейное».
— Ну, ты как, Тань? — икнула Лера.
— Офуительно. Продолжим? — кивнула Таня и наклонила над фужером бутылку с этикеткой «Изабелла». Из горлышка бутылки, словно извиняясь за неизбежность конца всего сущего, выбежали две рубиновые слезы, и, подмигнув Тане и Лере, покончили с собой на донце.
— Звиздец! Кончилось, — приговорила Таня. — Че делать бум?
— Тань, у меня тоже бабла ек. И клиентов как назло… — Лера недоговорила. Она повернула голову, дабы обозреть всю поляну «Семейного».
Тут Лера как-то преобразилась: плечи распрямились, грудь пошла вперед, руки сами потянулась к косметичке.
Таня проследила последнее движение коллеги и насторожилась.
— Ты че?
— Клиент…опой чую.
Таня проследила Лерин взгляд и повернула голову.
— Тот лысенький?
— Тот ушастенький.
— В смысле — усатенький?!
Не пугайся, дорогой читатель. Обе вели речь об одном и том же человеке. О Пуздрыкине. Тут автор опять вынужден исправить досадную оплошность, совершенную в начале повествования и сделать отступление. Дело в том, что портрет моего Пуздрыкина был бы не полон, без такой важной детали, как усы Петра Петровича.
Мировая история знает великие тараканьи кренделя Дали, жидкий кирпич Гитлера, укуренный Герцеговиной Флор стылый водопад Сталина, заиндевевшую рощу Эйнштейна, фривольный нашлепок Чаплина, безбашенное мочало Буденного, печальный зимний узор Тараса Шевченко. Но вся эта растительность не имела ничего общего с Пуздрыкинской. Компенсируя собой бедность флоры в других частях головы, место под носом Петра Петровича представляло собой гитан скую игольницу, густо утыканную черными червяками. Только червяков этих от густого пуздыкинского дыхания давно скрючило, а беседующему с Петровичем человеку казалось, что над его ртом колосится выкрашенная в цвет асфальта рожь. И случалось, что когда чета Пуздрыкиных решалась таки закрепить свой образ в вечности у арбатских художников, то кисти последних смело брали за камертон густой пуздрыкинский ежик.
