— Мущина, не угостите дэушку сигареткой? — затекала в Пуздрыкинское ухо сладкоголосая патока Лериного голоса. После событий последних дней представшее перед Петровичем видение показалось ему столь неземным, что даже исходивший от создания перегар, не заглушал прелести образа.
Пуздрыкин подвинул Лере стул и сочный, утянутый юбкой в облипон зад плюхнулся на предложенное место. Не без удовольствия Петр Петрович заметил, что майка девушки эльбрусилась его любимым третьим размером. Не прошло и трех минут, как, не ожидая приглашения, с другой стороны стола порожний стул заняло не менее, если не более неземное создание. Пуздрыкин от неожиданности захлопал глазами: «Тоже третий! — чуть не возопил он от счастья. — Вот покучу!»
Дабы не утомлять читателя скучным описанием пира, скажу лишь, что еще долго после того дня директор «Семейного», пряча от посторонних взоров выручку, поминал добрым словом столицу и ее обитателей.
Никогда еще Петр Петрович не был так счастлив. Учтивость обеих барышень поражала. Стоило ему подумать: «А не предложить ли мне им ночлег и свою защиту?», как прелестницы уже куда-то его нежно вели, стоило ему заикнуться об очищающем чресла душе, а девушки уже натирали могучие волосатые плечи и грудь Петра Петровича чем-то приторно-противным.
Часу в пятом утра Таня откинула с груди тяжелую мужскую руку, сползла с кровати и, цепляясь за разбросанные по всей комнате подушки и простыни, прошествовала на кухню. Ее сотрясал озноб. Она сегодня выпила годовую норму, а хмель брал вяло. В поисках спиртного она прошла к столу. Прошерстила взглядом небольшую горку пустых бутылок. Подняла одну и лизнула горлышко. Пахло еловыми шишками. Просеменила по холодному полу на убогую кухоньку гостиничных апартаментов. Открыла холодильник, шкафы — пусто. Вернулась в комнату.
— Эй, ушастик. У тя еще выпить че-нить есть? — потянула Таня гостя за ухо.
Уши Пуздрыкина неожиданно свернулись в трубочку. Он открыл один глаз и блаженно им улыбнулся. Вновь захрапел.
— Млять! Че ж делать-то? Колотит-то как…
Тут Таня вспомнила, что видела на плече мужчины какую-то сумку. Вышла в коридор. Синий Пуздрыкинский баул болтался в прихожей на крючке.
Таня сняла сумку. Расстегнула молнию и запустила руку в пахнущую носками вещевую утробу. Рука сразу уперлась в холод стекла.
Потянула. Откупорила. Занюхала. Отпила.
Дрожь прекратилась в момент.
Последний раз Пуздрыкин так ощущал себя в тот день, когда ему все же удалось каким-то чудом перевезти на тещину дачу шкаф, чугунную ванну и много чего еще. Сердце его колотилось, руки тряслись, зрение отказывалось зреть. Елизавета тогда бегала к соседям, побираясь аптечкой. Сейчас же вблизи не наблюдалось никого, кто бы мог привести Пуздрыкинский организм к миру. К конфликту органов примешивалось чувство стыда. Пуздрыкин не только не помнил когда и кто посадил его на поезд, но главное — когда и кто осушил тещину бутыль? Он точно помнил, что дал себе зарок — не притрагиваться к ней до конца путешествия. Странность содеянного состояла в том, что сама бутылка наличествовала, а вот ее содержимого не наблюдалось. С минуту попинав себя за утерю бдительности, Пуздрыкин припомнил подробности вчерашний вечера со всеми его вишенками и клубничками, и слегка взбодрился. А взбодрившись, решился на поступок.
«А! Похрен! — подумал путешественник. — Из крана налью».
Приподнялся, чтобы сделать шаг к купейной двери и тут вступило. Перед глазами побежали круги. В ушах зашумело. Пуздрыкин выронил бутылку. Прилег. Так до города и ехал, пока проводница не объявила — столица.
Пуздрыкин поднял бутыль. Прошел к титану и стал цедить из него воду. Мутностью и желтизной она ничем не отличалась от той, что дала Марья. Петрович заполнил емкость и, пошатываясь, пошел в купе.
— Тсс, совсем плоха, — встретила его шипением теща. — Привез?
Пряча глаза, Пуздрыкин протянул ей бутыль и билеты.
— Это-то зачем? И так вижу, что ездил. Вон как сбледнул с лица.
Теща прошелестела к одру дочери, откупорила бутыль и отлила немного в стакан. Понюхала. Отпила.
— Фу ты. Углем пахнет и… спиртом, кажись.
Пуздрыкин закашлялся.
— Ну-тка, подсоби. — Попросила теща, хватаясь за обездвиженную голову Елизаветы Петровны. Пока теща вливала по капле в онемевший рот дочери воду, Пуздрыкин стоял возле кровати, обхватив руками изголовье любимой жены. Что-то давно забытое в этот момент шевельнулось в нем. Не ожидая такого безволия, он отвернулся, уставившись в окно. Из его сизого, бесцветного глаза выползла и, дрожа, закачалась на веке тщедушная слезинка.
Он зашмыгал носом.
— Да отпусти. Пусть ее лежит. Теперь только бог поможет. — Заговорила теща, с неожиданно теплыми нотами в голосе. — Не ожидала я от тебя. Думала, не такой ты. А вон, оказывается как. Можешь.
Упрятав в край фартука лицо, теща пошла из комнаты вон.
Пуздрыкин выбежал в коридор, схватил куртку и рванул дверь.
Улица встретила его каруселью жизни; резала здоровым смехом детская площадка, резвилась и галдела многоголосным Привозом в кронах деревьев пернатая банда, шипела резиной и огрызалась клаксонами источающая нефтяное амбре улица.
Обозрев все это цветошумовое буйство и, пропитавшись настроением города, Петр Петрович крякнул что-то нечленораздельное, вроде «куплю тренажер», и зашагал к гаражам, где в боксе № 17 возвращал к жизни автохлам его сосед Женька.
Вернулся Пуздрыкин из гаражей за полночь. Как мог тихо пробрался в квартиру и лег в кровать. Довольный проведенным с соседом вечером, уснул.
Петру Петровичу Пуздрыкину приснился он сам. Будто стоит он коленопреклоненный посреди своих законных 42 метров уже освобожденной от жены и тещи квартиры, а напротив него, посеребренным удельницким Лениным, высится Марья, как есть вся голая. Стоит она на кровати покойницы Елизаветы уж не цвет-Петровны, и мнет мясистыми ногами родное лоскутное одеяло. В руке же у нее тещина бутыль до краев наполненная какой-то мутной брагой. Со словами «нет в тебе любви, Пуздрыкин, и не было» Марья заливается смехом и начинает лить зелье на пол. Петрович по-рачьи бросается к струе и подставляет под нее рот. Но ни капли жидкости не перепадает Пуздрыкину. По какой-то дьявольской траектории Марьино зелье огибает его и устремляется под кровать.
Осушив бутыль, Марья соскакивает с кровати и идет к подоконнику. Там вдруг запевает так знакомую Пуздрыкину песню и принимается поливать из пустой бутыли тещины цветы.
От звуков знакомой мелодии Пуздрыкин проснулся. Надел тапки. Шагнул в соседнюю комнату. Он долго хлопал глазами не понимая, зачем и когда Марья успела переодеться в ночнушку жены. Сон выходил из Пуздрыкина, вытесняя сознание — возле окна стояла его Елизавета Петровна и, поливая цветы, напевала песню их юности.
Пуздрыкин протянул в сторону воскресшей жены руку и, скорее понял, чем почувствовал, как она плетью сваливается вдоль тела. В глазах завертелась пьяная карусель, а вопрос: «как?», так и повис в густой удушливой атмосфере комнаты.
— Танюха, это фак! Не реально, такого не бывает. Только в кино.
— Да я сама охренела. Как доктора сказали — по анализам нули, по рентгену чистяк. Яж от счастья прямо там же у них чуть коньки не кинула. Прикинь?!
— Как я за тебя рада, Тань!
Таня и Лера, не скрывая слез радости, обнялись.
— И че теперь делать бушь? — поинтересовалась Лера.
— Думаю новую жизнь начать. Первое — рожу. Потом, конечно, найду мужа нормального, и да — учиться хочу. По языкам что-нить.
— Фак, Танюха! Как я тебе завидую. А работа? Бросишь?
— Да в хопе я видала эту работу. Мужики уже вот где. — И Таня показала подруге, где у нее сидят мужики и работа.
Пуздрыкинскую лысину уже изрядно припекло сентябрьское солнце, когда над самым ухом он услышал, изменившийся за последние месяцы, певучий тещин голос.
— Заслюнявился опять. Подотри.
Елизавета Петровна встала с лавки. Вынула из кармана плаща платок. Промокнула вытекающую из скошенного рта мужнину слюну.
— Еще пять минут погуляем и домой, — сообщила Елизавета Петровна в общем-то бесполезную для Пуздрыкина информацию. Время для него остановило свой бег.
— Ты когда к Марье-то собираешься, а? Он-то, как я сказала, так в два дня съехал, — подала голос теща.
— Ой, мам, и не знаю. Столько ж лежать-болела, и на работе завал, и дома гора всего. После ноябрьских думаю выбраться. Ничего. Не помрет.
Елизавета Петровна посмотрела на мужа и наклонилась к нему.
— Ну все, мой хороший, погуляли и хватит. Домой, домой.
В четыре руки мать и дочь подоткнули к горлу больного батистовый шарф и, толкая перед собой кресло с безвольным телом Пуздрыкина, по очереди заагукали:
