икона святой Агафьи Лиарийской, Блаженной Чадоносицы, так она благостна для всех жён, страждущих понести и уже понёсших материнское бремя, все обременённые к ней едут для счастливого избавления от бремени.
— Душа моя, до Ланна три дня езды. — Поморщился граф. — Неужто у нас в Малене нет какой-нибудь иконы для беременных?
— Не хотите, так не езжайте, — сказала Брунхильда твёрдо, — коли плод мой вам безразличен, сидите дома, я одна поеду.
— Ангел мой, конечно, я поеду с вами, — сказал граф и недружелюбно поглядел на Волкова. — Но Ланн этот так далеко.
— Велите собираться. — Прикрикнула на него Брунхильда. — И велите запрягать карету, после завтрака хочу отъехать.
Граф только вздохнул в ответ. А Волков, не скрывая радости, подошёл к красавице и обнял её, прошептал ей на ухо:
— Спасибо тебе.
— Да нет, то вам спасибо. Не могу тут быть, куда угодно поеду, лишь бы не сидеть здесь. Страшно мне, боюсь, изведут меня тут, — тихо и быстро говорила Брунхильда.
— Молодой граф?
— Все, все они тут меня ненавидят, кроме мужа, он меня любит. Всё, ступайте, брат мой, — она оторвалась от него, в глазах её были слёзы. — Идите, делайте свои дела.
Волков поклонился недовольному графу и пошёл из покоев. Кажется, и с графом у капитана Фильшнера ничего не выйдет. Не видать капитану дворянского ополчения.
Но, как ни странно, теперь он шёл и думал уже не о капитане. Теперь он думал о ней, об этой красивой женщине, что оставалась со стариком в большом замке, в котором её сильно не любили.
Так и думая о Брунхильде, он поехал на восток. Ехал быстро.
Можно было, конечно, поехать на юг, через Эшбахт, а уже оттуда к амбарам, там переправиться через реку. Но это был крюк, а у него времени не было. Не было совсем, он прикидывал, что капитан Фильшнер уже на подходе к Малену, а может, уже и в городе, и шлёт сейчас письмо графу с просьбой собрать ополчение. Поэтому Волков торопился. Нога ещё вчера в дороге заныла, к утру, вроде, успокоилась, а сейчас опять начала болеть, снова колено выворачивало от быстрой скачки. Волков знал, что это только начало. Уже и шея его не так беспокоила, как нога проклятущая, чем дальше ехал, тем сильнее донимала. Но он не останавливался, пока не доехали до реки. Уже к полудню поглаживания и растирания не помогали, да и много ли разомнёшь в ноге, коли из седла не вылезаешь? Тяжёлая, бесконечная судорога сводила и корёжила ногу, и Бог бы с ней, так она ещё доставляла боль. Боль эту терпеть было можно, но не целый же день. Когда, ближе к вечеру, они подъехали к реке, он был бледен как полотно, а его лицо ещё и мокрым было от холодного пота, что выступал не от накрапывающего дождя, не от усталости, а от бесконечного и раздражающего нытья в выворачиваемой судорогой ноге.
Брод, который им указали, оказался непроходимым из-за дождей, пришлось проскакать ещё три мили вверх по реке, к мосту, и только там они переправились во Фринланд. Там же, рядом с мостом, был и трактир. И хоть ему и было очень тяжело, но он улыбался.
Очень, очень ему не нравился вид молодых господ, что теперь являлись его выездом. И Максимилиан, и Увалень, и городские господа братья Фейлинги, и даже бравый рыцарь фон Клаузевиц вид имели весьма не парадный. Даже фон Клаузевиц был уставший, запылённый и хмурый. Трёхдневные скачки нелегко, совсем нелегко им всем давались. И ноги они уже натёрли и седалища, и спины болели у них, и руки. Волков даже про свою боль позабыл, с удовольствием подмечал, что молодые господа, любому из которых он годится в отцы, его, старика, ни в чём не превосходят. Ему через пять лет уже сорок исполнится, но он им не уступал ни в силе, ни в выносливости. Единственный, кто из них ещё бодр, так это был сын соседа, Карл Гренер. Это от бедности, наверное, Гренеры были бедны, мальчишка рос почти как крестьянин, был так же неприхотлив, может, поэтому. А может, пошёл в папашу, в вояку. В общем, когда кавалер слезал с лошади, хоть приходилось ему скалить зубы от боли, но вид у него был не самый худший из всех тех, кто заехал в тот вечер в трактир.
Хоть и уставал он сильно, но спал плохо, из-за ноги и плохого места для сна. Заказал себе покои над кухней, чтобы не мёрзнуть, так ещё хуже получилось. Пока тепло было — нога спать не давала, как нога к утру успокоилась, так на кухне что-то жарить стали, не спалось мерзавцам, ни свет ни заря. Весь чад, вся кухонная вонь, вся утренняя ругань у него в покоях была. Особенно донимал злобный повар с визгливым голосом, распекавший поварёнка. Кавалер уже подумывал встать да пойти убить урода, да сил не было. Заснул кое-как, а уже вставать скоро.
***
Седой капитан фон Финк вовсе ему рад не был. Старый вояка смотрел на Волкова как на досаду и хлопоты. Ему и так было хорошо, а тут под вечер в Эвельрате появляется человек, которого капитан и знать не хочет, весь грязный и пропахший конём, да ещё злой и невежливый. И ещё начал от него чего-то требовать.
Конечно, капитан знал его, кто ж этого господина в верховьях Марты не знал. Уже заявил этот новый Эшбахт о себе. Только и разговоров по всей реке, что о нём, о суматошном. То ярмарку ограбит, то побьёт кого. Капитан знал его, и ещё в первую встречу этот господин капитану не понравился. Мало того, что сам создаёт на реке суету, раздор и войну, так теперь ещё и его в это дело тащит. Нет, не хотел капитан ни сам в кутерьму лезть, ни людей своих давать.
А Эшбахт настаивал, перед носом старого капитана бумагой тряс:
— Вот, письмо от архиепископа, читайте, капитан, вот оттиск его кольца, вот печать его канцелярии на сургуче, или и печати, не верите?
Капитан вздыхал, всё это он ещё читал, когда этот Эшбахт каких-то бродяг вёл в свои земли через его края. Всё он в этой бумаге помнил, только не хотел он лезть в эту суету.
— И сколько же вам людей надобно? — Нехотя спрашивал фон Финк.
— Да сколько есть, дайте хоть двести человек.
— О! — Фон Финк сделал горестное лицо. — Где же их столько взять? У меня
