облака, — итого получается тридцать четыре сольдо.
— Свершилось, — саркастически хмыкнул Буратино, — какого чёрта ты прогуливаешь математику с такими арифметическими способностями. Тебе из класса вылезать нельзя, пока столбиком не научишься считать.
— Я прогуливал математику по политическим причинам, — серьёзно ответил Чеснок.
— Да ну? — удивился Лука. — И по каким же?
— В знак протеста против дискриминации.
— Против дискриминации кого? — усмехнулся Буратино. — Против дискриминации китайских кули во французских портах французскими империалистами при погрузке угля на пароходы?
— Причём здесь какие-то китайские кули-мули и французкие пароходы, я борюсь против дискриминации меня! — важно продолжал Рокко.
— Во как! — воскликнул Лука.
— Да, — гордо подтвердил Чеснок, — против дискриминации меня.
— Интересно, — улыбнулся Буратино, — а кто же тебя дискриминирует, что-то я не замечал такого?
— А это потому, что ты никогда ни на что внимания не обращаешь, сядешь вечно на первую парту, уткнёшься в свою дурацкую книжку носом и пишешь свои дурацкие функции и тебе хоть трава не расти. А меня в эти моменты дискриминируют всячески и даже угнетают.
— Да? Любопытно, каким же образом тебя угнетают?
— Да, Рокко, — поддержал Пиноккио Лука, — расскажи, каким образом?
— Каким-каким, — передразнил его Чеснок. — Известно каким, — тут Рокко скривил физиономию и заговорил с интонациями, в которых ребята без труда угадали учителя, — Калабрио, прекратите ковырять в носу, что за босяцкие замашки. Калабрио, перестаньте плевать в товарищей, вы что, верблюд? Калабрио, не морщите свой узкий лоб, он у вас и так, как у дауна. Калабрио, вы будете отвечать или вы спите уже? — тут Рокко заговорил своим обычным голосом. — И так всё время. Можно подумать, что Калабрио в классе один и больше в классе никто не плюётся, не ковыряется в носу и не задумывается над ответом…
— По полчаса, — вставил Буратино.
— А хоть и полчаса, не всем же быть такими сообразительными, как ты, — парировал Рокко. — И весь урок я слышу только одну фамилию, она меня уже начинает раздражать. Надо же! Довести ребёнка до такого состояния, что его собственная фамилия начинает его раздражать. А какой он последний фокус отколол? — по лицу Рокко заходили желваки от злости. — Надо мной до сих пор пацаны втихаря смеются.
— А что было? — спросил Лука.
— Да сидел я с Бальтони разговаривал, а этот гад сзади подкрался, да как рявкнет: «Калабрио, отвечать, чем отличается тангенс от котангенса?» А я хрен его знаю, чем он отличается. Стою, думаю, чем же они отличаются? И тут мне в голову приходит одно слово, умное и длинное. В общем, я попытался его произнести, а оно у меня не получилось. Ну не вышло, хоть ты тресни.
— А какое слово было? — спросил Буратино.
— Убей Бог, не вспомню.
— Ладно, продолжай, Цицерон, — усмехнулся Пиноккио.
— Ну, вот, попытался я сказать это слово, а оно у меня не получается. А этот гад стоит над душой, похабненько так улыбается и говорит: «Вот посмотрите, ребята, на это человекоподобное существо. Называется оно Роккос Калабриум Плохоговорящее, обитает в нашем городе, иногда даже в нашем классе, опасное и агрессивное, а говорить так толком и не научилось, потому как безмозглое оно абсолютно». Тут пацаны просто со стульев и повалились со смеха.
— Я что-то такого не припомню, — произнёс Буратино, пытаясь не рассмеяться.
— Да ещё бы ты припоминал, ты как в свой учебник глазами впендюришься, так ничего больше и не видишь.
— А, вспомнил, — не выдержал Буратино и засмеялся, — я это в туалете видел на стене.
— Что это? — сурово сдвинул брови Рокко.
— Надпись «Колабриум Плохоговорящий». Но я не подумал, что это про тебя.
Лука и Пиноккио засмеялись.
— Во-во, хихикайте над товарищем, — надулся Рокко. — Его гад учитель в самое сердце, можно сказать ранил, одноклассники в туалете всякие «калабриумы» пишут, а вы хихикайте давайте.
— Не обижайся, Рокко, — вытирая слёзы, сказал Буратино. — Ерунда это всё.
— Ага! Для тебя, может быть, и ерунда, а я с этой наглостью учительской и произволом мириться больше не буду. Это же надо быть таким садистом! Тебе, дураку, детей для чего доверили? Для того, чтобы ты ученикам всякие дурацкие клички давал? Нет! Тебе меня доверили, чтобы ты меня учил. Вот и учи меня. Я, между прочим, цветок жизни. А если обзываться будешь, я тебя вечером подкараулю и в живот шилом пырну, потому как я есть будущее нашей страны, — философствовал Чеснок.
— Будущее страны? — восхитился Лука. — А я тогда кто?
— А ты сорняк и позорное прошлое, потому как в школу не ходишь совсем, — смеясь, ответил ему Рокко.
— Это почему я позорное? — не стал смеяться Крючок.
— Потому что ты жулик и вор малолетний. И, окромя напёрстков и дынь с базара, у тебя никаких горизонтов, — продолжал Рокко.
— А у тебя, можно подумать, есть горизонты, Плохоговорящее, — обиделся Лука. — А считаешь ты медленнее меня, хоть и в школу ходишь.
— Короче, ребята, один я из нас нормальный, — сказал Пиноккио, смеясь.
— Ну да, — согласился Чеснок, — мы с Лукой, конечно, может быть, и недоделанные, зато мы-то лошадей цыганских не режем. А резанье лошадей — вещь подозрительная, может, ты — лошадиный маньяк.
— Ладно, весело с вами, — сказал Буратино, — но мне лясы точить некогда, мне надо ребят выручать.
— Давай-давай, — саркастично заметил Рокко, — только смотри, чтобы тебя выручать не пришлось.
— Не каркай, — ответил Буратино и пошёл.
Мальчишки несколько секунд смотрели ему вслед, и Лука сказал:
— Прямо в лапы полиции пошёл, отчаянный он.
— Да уж, — согласился Чеснок.
А Пиноккио, дойдя до околотка, остановился невдалеке, решил подождать, пока утихнет душевное волнение, так как в душе у него бесновался демон. А демон хитрый. Он то оденет на себя личину осторожности, то маску жалости и шепчет: «И куда же ты, мальчик, на смерть свою, на погибель идёшь? Ждут там тебя мордастые беспощадные полицейские и кровожадный околоточный. Вот как он обрадуется, увидев тебя, как будет приплясывать и руки потирать от удовольствия. А казематы там тёмные, а матрасы с клопами и одеяла тонкие, зато
