— Но вы Хэмлину поверили, — констатировал Алкин.
Гаррисон посмотрел ему в глаза:
— Да. Так, наверное, верили Иисусу. Он протягивал руку, говорил о любви к ближнему, и грубые люди, которым вера запрещала убивать, но не заставляла любить, верили…
— Вы думаете, что Иисус понимал, в какой Вселенной жил, и, как Хэмлин…
— Не знаю. Всю жизнь после тех дней, — тихо, ни к кому не обращаясь, произнес Гаррисон, — я старался… не делать резких движений. Не в том смысле, чтобы руками не махать… Я так и не стал в фирме компаньоном и на фронте отсиделся в штабе, мне все время казалось, что смерть вокруг — порождение чего-то в моей душе. Думаю, я ошибался, но не мог чувствовать иначе. После войны вернулся на старое место и заполнял бумаги, пока не вышел на пенсию.
— Дженнифер?… — начала Сара.
— Я не видел Дженни с той ночи. Она очень скоро выскочила замуж и уехала из Бакдена. Наверное, потому и выскочила, чтобы уехать.
— Она умерла двадцать лет назад, — сообщил Алкин.
— Да? А я, видите, живой. Знаете, сколько мне? Девяносто три. Я дал себе слово дожить до ста. И доживу, уверяю вас. Потому что…
— Потому что вы поверили Хэмлину, — кивнул Алкин.
— Да. И память моя с того вечера стала, как у нынешних компьютеров. Наверное, память как-то связана с энергией, что внутри.
— Память… — протянул Алкин. — Значит, вы помните, что произошло с другими? С Петерсоном и Коллинзом.
— Джек умер от рака в сорок девятом. Сэм погиб в сорок четвертом в Бельгии. А я живой и здоровый. Хорош, да?
Гаррисон трескуче рассмеялся.
— Господа, — вмешалась филиппинка, подойдя и решительно повернув кресло старика в сторону коридора, — мистеру Гаррисону пора принимать лекарства, строго по времени, прошу извинить.
— Вот так всегда, — буркнул старик. — Все по часам. Прощайте, господа.
Кресло покатилось по коридору, хриплый смех старика отражался от стен и стал похож на хохот статуи Командора, пришедшей, чтобы забрать в преисподнюю грешную душу Дон Жуана.
— Господи, — произнесла Сара, — какой страшный старик.
— Страшный? — удивился Алкин.
— Он совсем не умеет любить.
Они вышли в неожиданно промозглый, исчерканный косым дождем осенний вечер. Дневное тепло так резко сменилось похолоданием, что природа не успела приспособиться, и дождь казался не настоящим, а нарисованным на темном заднике, где проступали контуры деревьев, между которыми вспыхивал и исчезал свет автомобильных фар на линейке шоссе.
В машине было холодно, Сара включила двигатель и обогреватель, Алкин стянул с себя успевший стать влажным пиджак и провел ладонью по мокрым волосам.
— Сара, — сказал он, — у вас платье промокло…
— Через десять минут будем дома.
Она достала телефон.
— Тайлер звонил девять раз! Представляю, как он беспокоится.
Алкин отвернулся к окну. «Не надо, — думал он, — смог же Гаррисон заставить себя не делать резких движений. Правда, у него характер такой. А у меня? Могу я не думать о Бакли?»
— Алекс, — Сара коснулась его руки, — о чем вы задумались?
— Ни о чем, — ответил Алкин с излишней резкостью.
— Тайлер, конечно, злится, — продолжала Сара. — Так я отвезу вас в Кембридж?
— Ни в коем случае, — твердо сказал Алкин. — Видите остановку? Высадите меня там, я поеду на автобусе.
— Как хотите.
«Сказала она это с обидой или облегчением?»
* * *
Телефон заиграл Моцарта, когда Алкин стоял на кухне у бурчавшего себе что-то под нос чайника и дожидался, когда закипит вода для кофе. Дождя с утра не было, но серое небо висело так низко, что, казалось, кто-то прижимал сверху тучи к земле тяжелой ладонью. Еще немного — и небо обрушится, впитывая дома, деревья, машины, птиц, людей. Не ломая своей тяжестью, а именно впитывая, вбирая в себя, присваивая себе мысли, идеи, понятия…
Номер был незнакомым, Алкин почему-то надеялся, что позвонит Сара, он сам хотел ей звонить, но не сейчас, позже.
— Мистер Алкин? — сказал в трубке тягучий мужской голос. Бакли.
— Слушаю, — буркнул Алкин. Чайник закипел и выключился. Придерживая трубку у уха, Алкин положил в чашку две ложки кофе.
— У меня есть для вас информация, — произнес Бакли, не называя себя, — был, должно быть, уверен, что его голос нельзя не узнать. — Информация из Скотланд-Ярда, я подумал, что вам нужно это знать, поскольку вы интересуетесь делом Хэмлина. Я связался кое с кем по своим каналам. К вашему сведению: уголовные дела, заведенные осенью тридцать шестого года, в том числе и дело Хэмлина, были уничтожены в восемьдесят шестом, когда истек срок хранения, обычно равный пятидесяти годам. Судебных решений, связанных с именем Хэмлина, в архиве нет. Я хочу сказать, что у вас нет оснований в дальнейшем интересоваться…
Что-то он еще говорил, Алкин слышал, но не слушал. «Бакли специально добрался до архива. Он просто не хочет, чтобы у меня были основания для встреч с Сарой. И теперь у меня действительно нет для этого никаких оснований. Если она не позвонит сама…»
Кофе был горьким, Алкин пил мелкими глоточками, морщился, но так и не подумал, что забыл положить сахар.
В десять семинар в обсерватории. Мак-Рейли из Научного центра NASA в Гринбелте будет докладывать результаты наблюдений на спутнике WMAP. Неоднородности в распределении микроволнового фона. Важная и интересная тема. Вероятно, даже почти наверняка, приедет Хокинг. Можно будет задать вопросы.
А потом позвонить Саре.
Нет. В тридцать шестом Хэмлин поставил решающий эксперимент — на себе, как принято среди ученых. Прежде на себе ставили опыты врачи, биологи, психологи — те, кто имел дело с человеческим телом и сознанием. Физики экспериментировали с неживой природой. Но оказалось, что сознание и физический мир неразделимы. Выяснилось: чтобы понять, как устроена Вселенная, нужно экспериментировать над собой, над собственным сознанием.
Путь Хэмлина.
Понимал ли он, что его вера окажется сильнее самой мощной бомбы?
«Но какая это прекрасная физика!» — сказал Ферми, когда его обвинили в создании ужасного оружия.
Мысли Хэмлина были заняты Дженнифер. Сознание экспериментатора — это, по сути, физический прибор: он должен быть нейтральным к внешним обстоятельствам, только тогда результат опыта окажется чистым, только тогда опыт можно считать состоявшимся. Хэмлин об этом не подумал? Или не счел важным?
Неужели он хотел, чтобы Дженнифер…
А получилось…
И когда он это понял, то пришел к Гаррисону…
«Я не должен звонить Саре, — подумал Алкин, — и не должен отвечать, если позвонит она. Мэт Гаррисон поступил правильно, уразумев, какие энергии подвластны его сознанию, а еще больше — подсознательным импульсам. Он смирил свои желания, черпал понемногу из океана темной энергии и дожил до девяноста лет. А другие…»
До обсерватории Алкин решил пройтись пешком — минут двадцать неспешным шагом. Погода к прогулкам не располагала, и решение Алкин принял, подумав, что сырость и холод остудят его разгоряченное воображение.
Свернув с Мэдингли-роуд на обсерваторскую подъездную аллею, он пошел вдоль забора, машинально пересчитывая прутья высокой решетки, которую летом обвивал плющ, а сейчас казалось, что двор отделен от улицы колючей проволокой, о которой пел Галич в песне, въевшейся, когда он был на втором, кажется, курсе, в сознание настолько, что он не мог избавиться от нее целый месяц, все время бормотал под нос: «А продукция наша лучшая…»
Смутное беспокойство возникло, когда Алкин подошел к входу в административное здание. Сара.
Неужели он не может заставить себя не думать о ней?
Телефон почти неслышно заиграл неизменного Моцарта, и Алкин потянул аппарат из кармана, прикрывая его ладонями от мороси. Успел заметить на дисплее: «3 пропущенных звонка». А он и не слышал. Шел, задумавшись…
— Алекс!
«Сара. Это она звонила?»
— Да-да!
— Алекс, почему вы не отвечаете, я уже думала, что вы не хотите со мной разговаривать. Обиделись? Пожалуйста, не надо.
— Я совсем не…
Странный шум был в трубке. Пронзительные звуки и гул приближались и удалялись, взвыла и пропала вдали сирена — то ли полицейской, то ли «скорой». Что-то взревело чуть ли не над самым ухом, и только тогда он понял, что Сара звонит из машины.
— Алекс, я всю ночь думала об этом старике, Гаррисоне. И о Хэмлине. Алекс, мне кажется, я поняла, почему так получилось. То есть почему Хэмлин вроде бы умер от одного, а потом оказалось… Это не легенда.
— Я знаю, Сара, — сказал Алкин, крепко прижимая трубку к уху. Дождь припустил, и он спрятался под козырьком здания. — Я знаю. Так проявили себя квантовые эффекты. Принцип неопределенности. Потому что…
— …он просто хотел жить, не думал, что так все пойдет, этот его решающий эксперимент. Они совсем разные люди, я говорю о Хэмлине и Гаррисоне…
