когда отмяча так и валит. Иной раз возьмет у Шатрова карандаш, бумаги нарвет из тетрадок – и ну узоры оконные обводить на предмет восторга будущих кружев. Носки плети, дура, – ворчал про себя Шатров, – страдая в драных и натирая валенком пятки. А тут навалило так, что и не отрыться. Ну, Шатров-то тёщу вперед выслал – через фортку. Ну, она что? В сугроб легла. Головою вниз. Хорошо, – подумал Шатров, – пущай оттаиват. Как до земли протает, вытащу. А та все дрыг-дрыг, и глубже уходит. Шаттров обождал полного погружения, отодвинул висящую на гвозде свадебную фотку под стеклом, прикрывавшую тайник, сунул руку в прохладу, извлек чекушку, выдохнул, выпил, подумал о бренности бытия и о политическом курсе на сегодняшний день, пробку навернул, фотку оправил, глянул на свою Зойку с укоризной – вот, мол, померла, а мне мамашу твою теперь терпеть, – и пошел валенки домашние на уличные, с калошами, сменить. В сенцах попрыгал, тулуп отдышал, встопорщил ушанку, вытащил из бороды фантик от ириски «кис-кис» и пошел работу работать. Лопата была фанерная, с жестяной окантовкой, работалось споро, и уже у калитки Шатров огляделся – чего же тёща-то не бежит на радостях в сельпо когда хлебный день сегодня и среда. Ах ты опть, – тёща-то в сугробе. Главное дело – морозно! Свежо! А над сугробом – дымок, как навроде медведь спит. Шатров залюбовался картиной жизни, но откопал тёщу. Та затекла малешко, приморозилась, но даже похорошела щеками. Хотела стукнуть Шатрова, но взвесив силы, усовестилась. Шатров дал ей санки, гнутые, легонькие, три рубля, и услал за хлебом. Нет, – подумал Шатров, обозревая двор, – это я верно её у окна запустил. Теперь там прям малька подровнять – будет на всю зиму погребок. Прям у окна. Удобственно для чекушечки, а то фото пообтрепалось, ежели так кажный день в тайник лазать.
А тут заново снег и пошел.
У Степаныча бабка была натуры приятной, хотя и внешности заурядной. Степаныч, в иные дни, исподволь поглядывая на шмыгающих за молоком дачниц в обтянутых штанами попах, грустил изрядно. Верткие они были, глазастые, и – главное – носы пимпочкой. А у бабы Фени нос был как бы родня дедову. Крупный был. Унюхливый, как говорил Степаныч. Солидный, короче, нос. Да и глаза как-то к старости у бабы потускнели, накрылись веками, как мягкими ладошками, и стала баба – точно дед. Тебе, мать, еще бороду с усами, – говорил Степаныч, – нас с тобой в один пачпорт можно клеить, да. Баба не обижалась – не всем лицами сиять, как в кино, кому-то и картошку надо сажать, кому и за коровой ходить. Красота – работе помеха. А вот, взять Зойку? Такая пава была – по селу идет, мужики всякую хозяйственную прыть бросают и столбами стоят. А что? И свезли её, куда знает никто, и там все любовь с одним, любовь с другим, а потом и вовсе пропала. Как не было. А баба тут. Прочная, как табуретка, и верная, как заветы Ильича. Она ж с малолетства Степаныча прям пасла, хуже козы. Он в армию, она туда. Он с армии в совхоз – пожалте радоваться! Он на трактор – она в бригаду. Аж до ветру не мог индивидуально уединиться. Осерчал он, чо уж. А планов имел. На Машку с почты. Все с синей сумкой, на лисапеде, и попа круглая. Но баба Феня деду не подкачала, родила трех мальцев, одну девку, всех в люди вытолкала, и остались они вдвоем с дедом радоваться внезапно наставшей старости с пенсией. Собака у них была, невзабольшная, пород неопределенных, характеру спокойного, ума ясного. Звали ее Шпуля. Только очень она насчет кобелей была неспокойна. Прям корриды какие у дома были. Бой быков. А потом ничего, унялась, поседела мордой, усами пообвисла, поскучнела. А как? Всем селом любили – и нетути никого! Жизнь! А дед-то рыбак был знатный. На речку Фалалейку ходил сызмальства, все пороги-омуты знал, где в какое время на какого червя и что ловить – не, равного не было. С области начальство ездило – научите, Филипп Семёныч, мы такого и в телевизоре богатства знаний не почерпнем. Ну, он ихние все заморские снасти повыкидает, орешину подточит, и только таскай. Уважали сильно в плане премии денег. А тут в осень – баба Феня – навроде женщина, и туда же. Причипла, хуже пиявки, обучи, да обучи. А в ней, в бабе – вес. Лодка тебе не корабль, но сдюжила. Еще и Шпуля влезла – хвоста мочить. Дед бабу схитрил – зимнюю уду дал, а то махнет – ищи уду в камышах. Мотыля купил, полную коробку, и вывез своих баб. А Феня-то цветет, щеки ветер ей румянит! Как, я – говорит, – тебя, дед, люблю по мере сил! Не вышло промашки в жизни нашей про любовь. И чего? Лещ и сорвался. Мотыль, он первое дело по осени-то на леща, эх… ну, плотвички натягали, ёршиков да уклейкина ушицу – серебрится мелочишка в ведре, Шпулька вдаль проглядывает тишину радости, дед учит бабу мотыля сквозь зубы пускать – ну, насчет пол определить, самец, либо девка? Вот вам приятность пенсионных утех, когда картошка убрана. Ну, после баба Феня так приохотилась, что уж и деда на реку не пускала – королевишной сядет, веслами махает, плывет-песни поет. А дед корову доит. Так-то!
Вот, по чести, если сказать, чтобы не приврать, не сыскать на матушке России такой чуднОй деревни, как Пестряково. Но токо наше Пестряково. Потому как еще с полсотни воображат себя «пестряковцами»! Не думайте даже на ум брать – врут. Те – обнокновенности самой невзрачной. А наши, истинные пестряковцы, те – да. Они и есть. Потому как воздух неба, вода реки, трава земли – все способствует. Так, с высоты птичьего ветролета глянешь – и что? Березки-осинки колками, пашня где пахана, где брошена, домики, сараюшки, скотинка пестрядевая, чисто ситцевая. А снизишь высоту – батюшки-матушки. И главно дело, с такой невзабольшной высоты весь домострой и уясним. Бабы прям с дедами живут в такой приязни, что неловко о таких вещах писать. И почти все смолоду, да еще переживши трудную любовь. Нет, измены бывали, а как же? Посиди, на, со своей Дунькой сорок лет бок о бок? Посидел? Правильно – на соседскую Дуньку потянет. Потому как любовь расширяет сердце и учащает пульс, отчего в лехкие набирается воздух. А воздух настоян на сибирских травах, как медовуха. Потому периодически вспыхивает, как карасин какой, любовь. И полыхает деревня наша – с конца в конец. Начнут жаниться-прежениваться, бегать по всей деревни с конца в конец, самоварами меняться, одеялы трясти, чугунки драить. А к зиме утихнет, все назад. Ага. Потому любовь на холоде стынет. Как таракан. Вот, жили, как говорится, беды не знали, баба Полина Игнатьевна и дед Прокопий Филиппович. У бабы Поли был другой муж, имя тут ни к чему, и у деда Прокопа тоже была баба шипуча и завидуща до денег в огромной несказанной жадности. А баба Поля всяку пичужку привечала. Другие бабы курей по курятникам рассунут, гусей хворостиной на реку гонют, еще индюков блы-блы разведут страшнее фининспектора какие гадкие. А наша баба все сЕменок насыплет, коноплюшки, репешку – ой, к ней кто не летит! То жаворонки, то сизоворонки, то витютни, то сороки-воровки, зеленушки-краснушки, синички-пуговки в жилетках, вся эта крылата братия и щебечет. Гадють, сказать честно, непристойно много. А для пения хорошо. А Прокопий в отместку жене того хуже воробьев приманиват. У нас, в Пестрякове, воробей птица ненужная. Токо под застреху забьется, чирикат, котов смущат. Скажи, мил человек, на что в деревне воробей? Правильно – на худое дело зерна спереть. Горобец, одно ему имя. Ну, и по семейному баба Прокопия стала с этими воробьями в поле гонять, навроде как с коровой – иди, грит, выводи их с дому, один убыток. А и бабу Полю подприжали, потому как расход от птиц путем поклёвки на ягоду, опять же вишня если. Ой, погорюют они, и пойдут на Цаплин луг, там всяка птичка невеличка. Встанут, и давай птичков кормить с хлебушка. Стоят, вокруг них чисто ветролеты какие летат разны птицы,
