То есть у них, у турков, все так: ты, Осман, выясняешь и улаживаешь все свои долговые обязательства, а уже после этого имеешь право на «свадебную инициацию», которая будет щедро оплачена. К инициации ты должен прийти финансово чистым и непорочным, как трепетная целка из сериала «Бедная Настя». Вот такая традиция.
А уж то, что Ата даст сотню — это точно. Главное — за мерс раздербаниться с родичами. Три тысячи — и Ата, весь в родительских сентиментах, соплях и кредитках, будет у ног Лены и Оси.
Говорили они на странном русском. Ося знал слов пятьдесят, но ими умудрялся выражать самые сокровенные изгибы и головокружительные виражи матримониальных проектов. Ленка отвечала ему густым российским фольклором, нисколько не заботясь о том, насколько ему, Осе, это понятно. Например, Осман говорил:
— Ты — две за после недель деньги три штуки сдават, я — мой папа сразу сказаль. Недель — свадьба есть, сто штука есть.
Это, как вы поняли, значило: через две недели ты дашь деньги, я сообщу об этом отцу, а еще через неделю мы сыграем свадьбу.
На что Ленка (в моем присутствии, я помню) ответила:
— Ты, Оська, свое бу-бу про «утром деньги, вечером стулья» будешь на Лубянке размазывать. Я ж тебя, как рентген, до самых энцифалограмм вижу. И мне этот твой «Ату-тату» с его виртуальной соткой до слез подозрителен. И ты с твоей хомячьей мордой — тоже. Врешь ты все, Оська. За мои такие же виртуальные три штукаря ты еще раз пять… Дусь, мы через пять дней уезжаем?..
— Через пять.
— Еще раз пять со мной в парном заезде поучаствуешь. Отработаешь ты свой ко мне коварный обман, Оська, ой, отработаешь… А потом я уеду — и свисти, Ося, в свою турецкую дулю.
Ося с отработанным долгими тренировками обожанием смотрел на Ленку. Ося все отработал (провожал он ее усталым), а Ленка уехала, бодрая и жизнеутверждающая, как всегда, пообещав, что три тысячи переведет через сутки. Ну, пообещала — и уехала.
В Турции она мне все время «дарила» каких-то турков. Но ничего, кроме рвотного спазма, они у меня не вызывали.
Через полгода — примерно тот же сценарий сложился в Египте. Об этом как-нибудь потом.
Потом (это другое «потом», уже после Египта, это было в декабре) мы вернулись назад, в Россию.
Я, помню, приехала домой, приняла душ. Звонок. Звонила Ленка.
— Але.
— Але, Дусюк. Все. Целлюлита грохнули.
И здесь началась другая эпоха.
Мы сидели с Ленкой в «Бистро круглосуточно» и говорили, говорили. Ленка принесла всего самого лучшего. Сама пила пиво. Я — нет: за рулем. Но ела хорошо, потому что за рулем есть можно.
После дальнобойщиков сюда больше никто не заходил. В соседнем доме продолжали догуливать. Начало светать.
Ленкина история «1997–2007» была, в общем-то, проста и до того типична, что и рассказывать ее как-то совестно.
После гибели Целлюлита (его, согласно Целлюлитовой карме, устранили при переделе пивного рынка) она устроилась в местный ресторан. Официанткой. Потом ресторан сгорел. Она стала продавщицей в ларьке. Ларек снесли. Ленка устроилась в «Бистро круглосуточно». Вот тут теперь и подъедается.
В течение последних лет мы встречались с ней несколько раз: она приезжала ко мне то в Кресты, то в Курилки. Последняя наша встреча состоялась три года назад в Курилках. Тогда еще у Ленки была «эпоха Ларька», а заодно и эпоха романа с армянином Коро, хозяином нескольких ларьков в Соснянске. Тогда, три года назад в Курилках, мы, помню, сидели так же, как сейчас. Всю ночь. Потом светало. И даже соседи бузили так же. Накануне субботы, вернее, уже в субботу. Тогда она рассказывала про Коро. Говорила: хороший мужик, приличный. Может, даже замуж за него пойду.
Через год (это она рассказала уже сейчас, в Соснянске) Коро неожиданно пропал (вроде бы на него дело завели). Смылся. Забрал денежки — и смылся. Ларьки снесли. И еще Коро наградил Ленку нехорошей болезнью. В общем-то, Ленке с ее графиком жизни к болезням было не привыкать: раз пять она лечилась и вылечивалась. И в этот раз опять вылечилась. Но с последствиями. Врачи на этот раз поставили диагноз: бесплодие. Лечиться от бесплодия можно. Но это долго и дорого. Словом, догулялась. Сама она, расплывшись в непробиваемо оптимистичной улыбке, говорила так: «Вот они к чему, беспробудные-то пое…ушечки, ведут».
Внешне Ленка не изменилась почти никак. Все та же Ленка. Совсем не красавица, а приглядишься — и обязательно улыбнешься. Пышка, в свои тридцать пять выглядящая на двадцать пять. Волосы темные, густые. Голос звонкий и неуловимо хулиганский. Глаза карие, смеются, шоколадки, и как будто чуть-чуть даже косят от желания что-нибудь такое сделать не совсем благопристойное. Вообще у Ленки всегда такое выражение лица, словно она очень хочет рассказать анекдот, словно ее прямо всю распирает от желания его рассказать, даже ноздри раздуваются, но она никак не решается. Потому что анекдот слишком уж неприличный для этого общества. Но — очень смешной.
И про все свои несчастья, болезни и разочарования Ленка рассказывала именно с таким выражением. Как будто все это нескончаемый анекдот. А самое веселое, соль будет в конце.
Я поведала Ленке про свои дела.
— Плюнь, — сказала решительно Ленка. — Плюнь и даже не растирай. Много чести. Отдохнешь — и все образуется. Вот увидишь. У тебя на лбу написано, что тебе в жизни повезет. Прямо вон вензель на лбу. Красивый такой, с завитушками: «Ве-зу-ха».
— Да уж, везет мне, как…
— Вот увидишь, Дусеныш. Тебе — точно повезет!.. А знаешь что?.. У меня сейчас смена заканчивается. Через полчаса. Суббота с воскресеньем — выходные. Поехали к тебе в Кресты, а?
— Поехали, Леночек! Конечно, поехали!
— Я, правда, почти сутки не спала…
— По дороге выспишься, а потом — у мамы.
— Правильно. Сейчас мы всяких вкусностей наберем — и поедем.
В соседнем доме вдруг опять сильно загалдели. Словно в поддержку Ленкиного порыва. Опять демонической лошадью заржала тетя. Мужской пьяный голос выкрикнул: «Ухожу в поля!». Что-то стукнуло, звякнуло. Потом затихло. Было слышно, как зажужжала машина. Наверное, кто-то из отгуливающих решил уехать. Через пару секунд зазвенело разбитое стекло. Заливисто и отчетливо. Лошадь опять заржала. Машина рванула газом и уехала.
— Вот, — сказала Ленка. — К счастью.
— К счастью, — повторила я.
— Люди веселятся. И мы с тобой повеселимся. Знаешь, честно говоря, мне эта столовка уже вот где, — она рубанула себе ребром по скуле. — Да и тебе, наверное, все эти магазины, склады… Тьфу! Пиво это, ящики, грузчики…
— Не говори, Ленок. Еще кругом эти Паровозы, Целлюлиты… Зла-то я от них, вроде, и не видела… Спасибо им. Но — не мое это. Надоело.
— Надоело! Живешь — как нудный сон смотришь. Как, бывает, дрянь какая-то снится, и знаешь, что спишь и проснуться надо, а все смотришь, смотришь, смотришь… Нет, харэ! Мы с тобой что-нибудь совместное придумаем.
— Совместное предприятие «Елена и Евдокия».
— Ага! «Е — Е». Или: «Дуся и Лена». Сокращенно — «Дуля». Нет, лучше: «Дусюк и Ленок».
— Совместное предприятие «Две толстухи». Им «Три толстяка» можно, а нам?!. Нет, мы что-нибудь свое, оригинальное, интересное придумаем… Изящное такое… Чтоб для души.
— Конечно, придумаем, — уверенно сказала Ленка. — Лично я — баба умная. Это я тебе точно говорю. Ты, Дусюк, — вообще, блин, Эйнштейн. Мы — свободные, молодые, здоровые, симпатичные, можно сказать, лэйди. В полном расцвете сил и таланта. Что нам мешает разворошить весь этот свинарник, а? Ничего не мешает.
— Абсолютно ничего не мешает!
— Вот и разворошим! Сейчас я нямнямки соберу — и поедем. Все там обмозгуем на свежем воздухе, распланируем. И начнем новую жизнь. Правильно я говорю?
— Правильно, Ленок! Как же я тебя люблю!..
— А я тебя — знаешь как!.. Почти как зефир и клубнику вместе взятые…
— Зараза ты все-таки… Дуры мы. Несколько лет какой-то ерундой порознь занимались… И зачем?
— Я не зараза. Я — язва. А мы — не дуры. Так жизнь сложилась. Карма, блин, такая. Теперь жизнь по-другому сложится. Вот увидишь. Не сразу, конечно. Но — сложится.
Мы обнялись и так, обнявшись, молча и тихо просидели несколько минут.
— Ладно, давай собираться, — сказала Ленка, отпихнув меня в ключицу и тут же ее погладив. — Ты сиди и пей чай, а я — сейчас.
Я сидела, пила чай и смотрела в окно. Уже почти совсем рассвело. По шоссе туда-сюда шныряли машины. Редкие. Издавали еле слышные отсюда, из «Бистро», вопросительные стоны. Гуляющие стихли. Я посмотрела на часы: полвосьмого.
В «Бистро» вошла молоденькая стройная девушка с обиженными пухлыми губами. Сменщица, наверное, Ленкина. Не глядя на меня, она зевнула, зашла за прилавок и скрылась за дверью.
Тут же появилась Ленка. Она улыбалась и несла два больших бело-синих пакета с красной надписью «Моя семья».
