Но Серов интересен для нас и другой важной стороной своего эмпатического дарования. Художник часто любит модель особой, художнической любовью: за то, что она дает творцу возможность создать выразительный образ. Вспомним, что Серов увлекается, вдохновляется той характеристикой, которую можно сделать на холсте. Его ученик художник Н. Ульянов вспоминает, что Серов «влюблялся» в «глазок» купчихи Морозовой, в «отшлифованную светскость» графини Орловой – во все, что давало возможность создать нечто большее, чем портрет. «Влюбляясь» в модель, художник, в сущности, влюбляется в будущий образ, который он создаст и с которым он себя идентифицирует в акте творчества.
Идентификация художника с творимым им образом происходит потому, что он любит эти образы, но особой художнической любовью. Художественный образ отличается от реальности, он более идеален, обобщен и т. д. Поэтому и чувства к нему иные, чем, например, к реальному человеку. Любовь художника не то же самое, что личная человеческая привязанность. Это, скорее, надличное чувство, поднимающее художника над миром его житейских страстей и интимных предпочтений. Например (С. Выготский и др.), в плане личном Ван Гог больше всех людей любил своего брата Тео. Однако он ни разу не написал его портрета, как и портретов тех женщин, которых любил (кроме Христины, служившей ему натурщицей). Как художник, он жил в мире иных чувств – более широких, менее интимных, не зависимых от превратностей личной судьбы, как справедливо подметила Н. А. Дмитриева[31].
Эстетическая и искусствоведческая мысль давно уже подошла к пониманию, что преобразования, осуществляемые фантазией и затрагивающие художественные чувства (в том числе и любовь), обязаны преобразованиям личности творца в целом.
Вживаясь в создаваемый художественный образ и любя его, художник с необходимостью вживается во все компоненты образа. Важнейшим из них является художественная форма, которую он любит и одушевляет.
О любви художников к форме как важнейшем стимуле художественной эмпатии писали многие художники. По В. Кандинскому, художественная форма привлекательна для творца потому, что «обладает своим внутренним звучанием; она – духовная сущность» с ей лишь свойственным «духовным ароматом», неизменным, как «запах розы», который мы никогда не спутаем с запахом фиалки. Гармонично организованная форма способствует развитию и «облагораживанию человеческой души»[32].
Врубель считает, что в основе красоты лежит форма. Не случайно К. С. Петров – Водкин писал о Врубеле, что он потрясает нас именно претворениями сложнейшей формы, ведущими к рубежу человеческих возможностей. Разве такая форма не может быть предметом страстной влюбленности художника? По мнению того же Петрова – Водкина, Серов первым в России провел нить от Тинторетто через Рембрандта, Веласкеса, Репина до специальной пластической задачи – «разрешения формы как таковой на холсте, независимо от сюжета и предмета изображаемого». И главным объектом любви и одушевления в форме у него была линия. Художник упорно стремился к тому, чтобы именно в ней, как считает Б. В. Асафьев, сосредоточивалось все живописно – живое, чтобы она несла в себе одушевленность, образ.
К идентификации с творимым образом побуждает художника и специфичная для него любовь к художественным средствам и материалам. Например, Ван Гог был одержим страстью перебирать, пробовать, соединять различные материалы и техники, почти чувственно наслаждаясь ими. В одном из писем к брату он просит раздобыть ему черный горный мел, описывая при этом его свойства, как если бы речь шла об одушевленном существе: «У горного мела звучный глубокий тон. Я сказал бы даже, что горный мел понимает, чего я хочу, он мудро прислушивается ко мне и подчиняется…» В контексте механизма «сдвига мотива на цель», трансформацию нравственного чувства любви к человеку в специфическую художническую любовь к художественным средствам можно увидеть и в таком высказывании Ван Гога: «Любовь двух любящих надо выражать посредством бракосочетания двух дополнительных цветов, посредством смешения, а также их взаимного дополнения, через таинственную вибрацию родственных тонов»[33]. Ему близко стремление египетских художников «выразить любыми белыми линиями и чудесными пропорциями все эти неухватимые вещи – доброту, бесконечное терпение, мудрость, веселость»[34].
Художник С. Маковский посвятил вдохновенные строки «волшебной любви» Серова к «рукомеслу» художника. Отдать свою душу изобразительным средствам – рисунку, композиции, сочетаниям красок и их накладыванию на холст – вот что было по его мнению, «рукомесло» для Серова. О скульпторе Коненкове А. С. Голубкина писала, что он «сроднился с деревом». П. Клее, представитель совсем другого направления в искусстве XX века – авангардизма, провозглашает: «Так пусть каждый идет туда, куда влечет его зов сердца… То, что вырастет затем из этого бега, пусть оно называется как угодно: мечта, идея, фантазия, – лишь тогда может вполне серьезно приниматься в расчет, когда при воплощении оно способно к безостановочному слиянию с соответствующими изобразительными средствами»[35].
Итак, в акте творчества художник «одушевляет» художественные средства, вкладывает в них душу, «сливается» с ними. Стимулом этого процесса эмпатии является любовь.
Эмпатия (вчувствование, перевоплощение, идентификация) и искусство. Из истории вопроса
Согласно Лапшину, можно назвать шесть условий при созидании типа, которые благоприятствуют перевоплощаемости художника… (…)
Ранее мы говорили, что Станиславский считал увлечение важным средством перевоплощения. Но увлечение сродни чувству любви, оно предполагает нечто привлекательное. Согласно Станиславскому, привлекателен должен быть создаваемый воображением образ, вымысел. В этом отношении показательны дети. Им «приятно пребывать в облюбованном образе». Привлекательны, любимы должны быть и сверхзадача, и сам процесс перевоплощения со всеми деталями этого состояния. Эта любовь актера должна быть подобна тому, как «музыкант любит каждую ноту передаваемой им мелодии». Во время нормального творческого перевоплощения актер пребывает в состоянии «блаженства», он должен «полюбить» это творческое состояние и «постоянно стремиться к нему на подмостках». Таким образом, любовь необходима для эффективного перевоплощения.
Моральное, считал Гете, суть высшая мыслимая «неделимая энергия». Энергия нравственного мотива – это энергия духовной, нравственной потребности. Эмоциональным проявлением этой потребности выступают различные чувства и состояния, и в первую очередь, «вера, надежда, любовь».
Давно замечено и отчасти описана энергетическая функция этой «троицы», причем не только в системе религиозного, но и художественного сознания. Эти стенические чувства генерируют энергию, поддерживают внутренние усилия для достижения цели. Много места в своих сочинениях энергетической роли указанной «троицы» в сценическом творчестве отводили Станиславский и М. Чехов. Некоторые их высказывания на этот счет приведены в антологии[37].
Актуальные энергетические процессы (напряжения и разрядка, «взрывы») в личности автора в акте творчества проецируются в потенциальные энергетические (динамические) структуры произведения, структуры содержания и формы (композиции). Этот аспект энергетической интерпретации искусства также наиболее полно разработан в сочинениях Эйзенштейна.
Нравственная энергия и художественное творчество[38]
Важнейшим «помощником» и стимулом исполнения долга выступает творческая любовь: к людям, природе, искусству, творчеству, его образам и орудиям, художественной форме, моделям, зрителям, слушателям и читателям.
Родные «сестры» творческой любви – верность (своей художественной индивидуальности, художественной «мечте»), искренность, бескорыстие, жертвенность, правдивость и др. «Враги» любви – ложь, нарочитость, притворство, эгоизм, самовлюбленность и др. Творческая любовь – необходимое качество таланта, его «тайна». С любовью рука об руку идут вера и надежда (…)
Энергия как способность личности производить работу реализует себя, лишь приводя в действие другие способности – физические и психические и только через применение этих способностей. Среди психических процессов центральное место в творчестве обычно отводится фантазии. Когда фантазия выступает необходимым условием художественного творчества, она приобретает статус творческой способности. Выше мы пришли к выводу, что нравственность стимулирует творческую энергию. Но если энергия приводит в движение художественную фантазию, то естественно сделать вывод, что и фантазия имеет глубокие нравственные мотивы и побуждения.
Специфика художественной фантазии обусловлена тем, что мы имеем дело с художественным «Я» (художником, художественным талантом), с художественными образами и актами создания новой художественной ситуации (автор – «герой», по М. М. Бахтину). Одним из существенных проявлений указанной специфики выступает нравственная детерминация, нравственная стимуляция «работы» художника, направленной как на преобразование образов, так и на преобразование «Я» и создание новой художественной ситуации. Художественная фантазия – это динамическое единство воображения и эмпатии. Обратимся сначала к воображению.
