Сфумато можно трактовать и как передачу некоего неуловимого зазора между формами и воздухом. Леонардо писал: «Живопись распространяется только на поверхности тел». Поверхность же «не есть часть тела, облеченного этой поверхностью, и не есть часть воздуха, окружающего это тело, а есть то среднее, что находится между воздухом и телом ‹…› следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы – ничто, и потому поверхность – ничто».[108] Если сфумато – это передача «ничто», то живопись, прибегая к сфумато, подражает «ничто». Точнее, подражание природе распространяется с предметного ее состава, включающего объемы и очертания, на то в ней, что не обладает предметностью и визуализируется в светотени. Однако подражать тому, что само по себе едва ли видимо, невозможно через повторение природы, а можно через изобретение художественного эффекта, в котором «ничто» становится гораздо ощутимее, чем в ней самой. Не только природа обогащает живописные образы, но живопись обогащает восприятие природы.
Рассуждения Леонардо о «ничто», с одной стороны, намечают важный поворот в миметической ориентации искусства, обратившегося к оптическим явлениям, независимым от предметов, с другой стороны, обнажают исконный парадокс художественного мимесиса: искусство изображает несуществующее в природе, чтобы усилить иллюзию сходства с ней.
Пойэтический мимесис. Превознося живопись как «единственную подражательницу всем видимым творениям природы», Леонардо не раз оговаривает, что «она занимается не только творениями природы, но и бесконечно многим, чего природа никогда не создавала». Искусство близко природе не только как ее зеркало, но и по своей созидательной способности, как ее «законная дочь». Оно подражает природе по способу творчества. Этот старый тезис о пойэтическом мимесисе нам знаком. «и если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и Бог ‹…›, – пишет Леонардо. – и действительно, все, что существует во Вселенной как сущность, как явление или как воображаемое, он имеет сначала в душе, а затем в руках».[109] Последняя фраза особенно напоминает аристотелевскую типологию предметов мимесиса: подражают или тому, что должно быть (сущность), или тому, что есть (явление), или тому, что кажется (воображаемое), и слова Аристотеля: «через искусство возникает то, образ чего уже есть в душе».
Не только дочерью природы, но и «родственницей Бога» называет живопись Леонардо: «Дух живописца превращается в подобие божественного духа, так как он свободной властью распоряжается рождением разнообразных сущностей…».[110]
Спор живописца со скульптором. В риторической культуре Ренессанса был в моде жанр «paragone» (сравнений) – спора различных искусств о превосходстве. Первые компиляторы Леонардо подобрали его высказывания на эту тему.
Главная цель Леонардо в сопоставлении живописи с другими искусствами – повысить ее скромный, закрепившийся с античности статус, показав, что она не простое ремесло среди прочих «механических» ремесел, как это было принято считать, а «свободное», т. е. благородное, одухотворенное искусство не в меньшей степени, чем признанные в этом качестве поэзия и музыка (а также другие искусства и науки). Этой цели служит у Леонардо и определение живописи как науки, т. е. деятельности, не чуждой абстрактного математического мышления.
По мнению Леонардо, важным аргументом в пользу превосходства живописи над другими искусствами выступает ее исключительная способность подражать природе.
Особенно пылко, если не сказать пристрастно, Леонардо сравнивает живопись со скульптурой и живописца со скульптором, имея в виду, вероятно, Микеланджело, своего младшего современника и соперника. Вазари свидетельствует: «существовала величайшая распря между ним и Микеланджело Буонарроти».[111]
Леонардо указывает на то, что живопись несравнимо в большем подражает природе, чем скульптура, которой, например, недоступно изображение светотени, дорогого детища Леонардо. Ибо, пишет Леонардо, не скульптор, а сама природа порождает мрак и свет в его творениях. «скульпторы не могут изобразить прозрачных тел, не могут изобразить ни светящихся тел, ни отраженных лучей, ни блестящих тел, как то зеркал и подобных полированных вещей, ни облаков, ни пасмурной погоды…».[112]
Помимо светотени не удается скульптуре, указывает Леонардо, изображение и цвета, и пространственной глубины, и «бесконечно много того, чего я не называю, чтобы не надоесть».[113]
Различия миметических возможностей живописи и скульптуры объясняются прежде всего тем, что скульптурный образ в большей степени принадлежит реальности как трехмерный объект, чем образ живописный, который не превращается в реальный предмет. Картина, как доска или холст, покрытый красками, является предметом, но образ, на ней запечатленный, – нет. Именно прямое взаимодействие скульптурного образа с реальным окружением и средой, недостаточная его изолированность от них, мешает ему всецело подражать природе. Скульптурный образ в большей степени реально существует, чем живописный, который – сплошь иллюзия. По тем же причинам, по каким Платон презирал в первую очередь живопись, Леонардо ее предпочитает. Восхваление живописи за ее изобразительное могущество мы встречали уже у Филострата Старшего.
То, что скульптура меньше занята мимесисом, чем живопись, Леонардо хочет объяснять не только ее предметной сущностью, но – очевидно неубедительно и несправедливо – и тем, что «скульптура требует меньше рассуждений».[114] Сомнительная логика Леонардо такова: раз мимесис интеллектуален, движим интеллектуальным зрением, то искусство, уступающее живописи в мимесисе, неизбежно проще и ограниченнее ее в умственном отношении. Отсюда предвзятый вывод: скульптура менее, чем живопись, достойна занять место среди свободных искусств.
Рисунки Леонардо. До нас дошло немного законченных живописных произведений Леонардо и много рисунков – на отдельных листах и на страницах его рукописей. Эти рисунки демонстрируют большое разнообразие изобразительных средств и приемов.
Многочисленны рисунки, сделанные Леонардо с естественнонаучной целью – все в природе зрительно исследовать и зафиксировать. Мы помним, что для Леонардо зрение и изображение были важнейшими средствами познания. Для него уточнить ботанический вид или анатомическое строение и механику живого существа – значит прежде всего верно увидеть и зарисовать объект. Словесное описание тут дополнительно, а иногда, возможно, производно относительно изображения.
Такие рисунки отличаются бесстрастной точностью в передаче внешнего вида или внутреннего строения предметов; они подошли бы для учебников по ботанике, анатомии, механике.
В отличие от Джованнино де Грасси Леонардо принадлежит к тому поколению итальянских художников, которое привыкло изучать анатомию на трупосечении. Флорентийские мастера начали производить трупосечение в середине XV в., когда это было редкостью даже в анатомических театрах. И, вероятно, первыми именно художники, а не врачи, стали анатомировать трупы для изучения не только внутренних органов, но также мускулов и сухожилий.[115]
Леонардовские этюды драпировок на первый взгляд основаны на том же объективном интересе к деталям окружающего мира, что и его научные зарисовки: он исследует «поведение» ткани на человеческом теле, как исследует поверхность кожи, реагирующую на работу мышц. Но «поведение» драпировок не подчинено закономерности мышечного движения, оно зависит или от произвола случая, или от художественного вымысла. И леонардовским этюдам драпировок в отличие от анатомических рисунков свойственна художественная красота, порой с оттенком причудливости. Развитый вкус Леонардо к причудливому гармонично уживается с его уважением к фактическому знанию, которое он легко использует в угоду этому вкусу.
Зарисованные Леонардо – серебряным карандашом и мелом по бумаге или кистью по холсту – драпировки как будто рождаются прежде облачаемых ими тел, т. е. в таком виде, в каком они никогда не встречаются в реальности: они ложатся складками в соответствии с позой фигуры, которую они как бы скрывают, но Леонардо часто избегает подтверждений того, что фигура действительно существует за слоем ткани и продолжается вне нее. Рельефная игра драпировок, показанная сама по себе с иллюзионистической силой, приобретает некоторую беспредметность, абстрагируясь от фигуры.
Некоторые рисунки Леонардо обладают новым, не знакомым искусству раньше качеством: их главный смысл заключается не в изображении тех или иных форм, а в отражении и стимулировании процесса творческого мышления художника.[116] Это, собственно, не законченные рисунки, а наброски, сделанные с беспрецедентной свободой и местами грязно от того, что линии перечеркивают друг друга в поисках нужного положения, движения, очертания фигур. Рисунки показывают развитие замысла. Он диктует воплощение, но вместе с тем проверяется и корректируется воплощением.
