ВИКТОР. Не помню, — знал — не знал. (Сказал это и удивился своему голосу и своим словам. Он сидит, уставившись в одну точку, не в состоянии бороться с чувствами, которые на него нахлынули).
ЭСТЕР. Но это же фарс! Какой-то дьявольский фарс!
ВИКТОР. Нет, не говори так.
ЭСТЕР. Фарс! Заткнуть нас в эту меблированную комнату только затем, чтобы ты оплачивал его существование? Даже после свадьбы ты ему что-то посылал! Не иметь больше детей, жить как мыши в норе — и все это время знать, что у него… Виктор, я пытаюсь понять тебя. Виктор, Виктор!
ВИКТОР (мучаясь, рычит). Прекрати!
Молчание.
Господи, но так же нельзя. Этот человек был похож на побитую собаку, ему стыдно было выйти на улицу. Так как же можно было просить у него последний грош?
ЭСТЕР. Опять ты своё? Да у него же были четыре тысячи!
Он умолкает.
И всё это игра. Побитая собака — он просто был расчетливый обманщик! И в душе ты это знал!
Он молчит, потому что этот факт пока представляется ему непостижимым.
Понятно, почему ты молчишь — да за все эти годы ты слову-то ни одному своему не верил! Все эти годы мы жили с тобой, а ты врал мне каждый день! Каждый день коту под хвост, каждый день, каждый…. И всё чтобы покрывать этого жалкого манипулятора! И не удивительно, что жизнь для меня была как сон, только сон этот какой-то дьявольский, кошмарный сон! Я знала, что всё это не имело никакого отношения к действительности, знала и не вмешивалась. Но больше так я уже не смогу — ни одного дня. Умирать мне ещё рано… (Идёт за сумкой. Садится. Пауза).
ВИКТОР (к ней не подходит — не в состоянии. Стоит от нее в нескольких шагах). Но ведь это тоже неправда.
ЭСТЕР. А правда, что лучше умереть.
ВИКТОР. Я сейчас расскажу всё как было, послушайте.
Она чувствует, что он объяснит все слишком просто и потом защиты уже не будет. Он отходит, собирается с силами, смотрит на кресло в центре, потом на УОЛТЕРА.
Я ведь передал ему твои слова и всё выяснил. (Умолкает и смотрит на кресло). Не то чтобы выяснил, просто сказал: «Уолтер посоветовал мне тебя спросить.» (Пауза. Его взгляд устремлен на кресло в центре; он вспоминает, и последняя реплика была обращена к креслу).
УОЛТЕР. И что он ответил?
ВИКТОР (спокойно). Он засмеялся, а что дальше — я не знаю. По правде говоря, Эстер, я слышал этот смех примерно раз в неделю, словно над моей шуткой, что мы едим отбросы.
Пауза.
Я не знал, что дальше, поэтому взял и ушёл. Я пошёл… (Садится, глядя на кресло)…в Брайонт-парк за публичной библиотекой. Там на траве сидело много людей — словно поле боя или какая-то огромная ночлежка под открытым небом. И это были не бродяги — некоторые в начищенных ботинках и дорогих шляпах — это были разорившиеся бизнесмены, адвокаты, квалифицированные рабочие. Да я их видел сотни раз. Но вдруг — слышите? — вдруг я понял.
Небольшая пауза.
Что милосердия-то нет. Нигде. (Смотрит на кресло у стола). Сегодня ты глава дома, глава фирмы, и вдруг превратился в говно. За один день. И тогда я вспомнил этот его смех: как же он мог их зажать, ведь он так меня любит!
ЭСТЕР. Любит!
ВИКТОР (в его голосе резкий протест). Да, Эстер, любит! Значит, просто не хочет кончить вот так, на траве! Понимаешь, тут уже не любовь, тут главное — выжить. Мы-то это знаем — и очень хорошо!
Чувствуя язвительность его тона, она не отвечает.
Мы делали то, что должны. (Говоря это, широким жестом показывает на ЭСТЕР, УОЛТЕРА и на себя). Так о чём тогда речь? Если даже у него что-то и было…
ЭСТЕР. «Если было»…
ВИКТОР. Что это меняет? Я знаю, это идиотская мысль, но что это меняет? Он больше уже ни в кого не верил — и этого я вынести не мог! (Кажется, что неожиданный возврат его прежних чувств ему не слишком по нраву. О УОЛТЕРЕ). А он на него наплевал. А мать… (Говорит в сторону УОЛТЕРА. Паузы почти нет). Вечером, когда он сказал нам, что стал банкротом, мать… Это было вон на том диване. Она была разодета, по-моему они собирались куда-то в гости, её волосы были завязаны в пучок, и длинные серьги… А он был в смокинге. Мы все сели — и он это сказал. А она как начнёт блевать… (Небольшая пауза. В его голосе к ужасу примешивается жалость). И прямо ему на руки, ему на руки. Тридцать пять лет — а я и сейчас это вижу. А он сидел, и от него воняло как от помойки. А на лице такое выражение — я такого ни у кого не видел. Сидел и ждал, когда это высохнет. (Пауза. Он поворачивается к ЭСТЕР). И какая разница, знаешь ты — не знаешь. Если знаешь, что всегда делаешь? (Он отводит глаза, но его чувства ей уже понятны). Это, конечно, его не извиняет, какой идиотизм, я и сам прекрасно понимаю. Но нас же учили верить друг другу, пичкали подобным дерьмом — и теперь ты по-другому просто не можешь, так? Я решил: буду с ним возиться, вот он увидит, что кто-то все еще… (Так и не объяснившись, умолкает и садится). Не могу объяснить, ну, словом… я не хотел чтобы…всё развалилось. Я… (Глядя в пространство, умолкает).
Пауза.
УОЛТЕР (спокойно). Что-то тут не так, Вик.
ВИКТОР смотрит на него, затем он обращается к ЭСТЕР.
Ты же видишь, ведь речь-то шла не об этом. (ВИКТОРУ). Понимаешь?
ВИКТОР (спокойно, с желанием продолжать). Что понимаю?
УОЛТЕР (развивая свою идею). И всё действительно развалилось? И нас в самом деле учили друг другу верить? И стремиться к успеху, не так ли? А ведь уважал-то он меня, а не тебя, а? Так что же развалилось? Чему было разваливаться?
ВИКТОР смотрит в окно на распускающиеся почки.
А разве в доме вообще была любовь? Вот, когда она действительно стала ему нужна, тогда ее и потянуло блевать. А когда он был нужен тебе — он смеялся. Невыносимо не то, что все развалилось, а то, что и разваливаться было нечему.
ВИКТОР отворачивается. На его лице страх.
ЭСТЕР (словно и ей приходится участвовать в разбирательстве). Но как… как же можно в этом признаться, Уолтер?
УОЛТЕР (ей). Нужно! (ВИКТОРУ). И то, что ты видел за библиотекой, малыш, происходило не от того, что в мире нет милосердия, а только от того, что в этом доме не было любви. Не было верности. Не было ничего — кроме денежного соглашения. Вот что невыносимо. А ты всё это видел и пытался заставить себя забыть.
ВИКТОР (с ужасным беспокойством). Заставить забыть…
УОЛТЕР. Вик, я же участвовал в этой игре. Участвовал тридцать лет — старался спасти себя от этой трагедии. А когда понял, что никакой трагедии не было и нет — тогда и вышел, слава Богу, живым. Да они никогда не любили друг друга: она тысячу раз повторяла, что их брак погубил ее музыкальную карьеру. Я понял, что тут и разваливаться нечему, и эта блевотина на его руках меня не преследует. И теперь я не ищу нигде никаких козней, время целиком принадлежит мне, и теперь я смело могу людям верить. Я всегда хотел только одного — заниматься наукой, но сделал себя удачливым добытчиком. Ты же… (ЭСТЕР с теплой улыбкой). Он всегда боялся вида крови. Такой был застенчивый, чуткий… (ВИКТОРУ). И чем ты занимаешься? Выбрать одну из самых жестоких профессий? Так мы, Вик, себя и делаем кем-то, и все для того, чтобы заставить забыть то, что знаем. Ты сделал из себя жертву, а свою жизнь — долгом, но нельзя утверждать то, чего не существует. Но ты даже не утверждаешь, ты отрицаешь, отрицаешь, что знал про них всё. И о себе тоже. Вот что стоит между нами сейчас — иллюзия, Вик. Что я на них наплевал, а ты, не в пример мне, их поддерживал. Но я ещё тогда понял то, что ты сейчас: там и предавать было некого. И я тебе не враг, Это тоже иллюзии, и если ты сможешь от неё избавиться, тогда мы могли бы вместе… (Его стремление к миру написано на нём). Вот почему — и я это уже говорил — в больнице меня так резануло: ведь мы же… мы же братья! Только шли по двум разным дорогам, но из одной западни. Мы почти как… (Улыбается тепло, но еще не слишком уверенно)…половинка одного и того же существа. И головой можем двигать только вместе. Никогда не чувствовал?
ВИКТОР не отвечает.
Вик!
ВИКТОР. Сейчас отвечу. Уолтер, бывают дни, когда я сам не могу припомнить — что я имею против тебя. (Сквозь ничего не выражающий смешок видно, как он страдает). Это давит как камень. Я смотрю на себя в витрины и вижу, как лысею. Я брожу по улицам, но понять почему — не могу. И когда все причины отпадают, прямо сходишь с ума: даже ненавидеть не умеешь!
