про какую бабенку?.. Что за притча такая?.. У тебя точно будто кончик носа дрогнул!
Сахаров (смотря на Кленина). Глупости все, Подуруев! Довольно об этом!
Подуруев. Нет, душа моя, Виктор, откройся нам, что это за экивоки подпускал новый человек? Ведь мы друзья твои, закадыки твои самые горькие. (Лезет к нему.)
Кленин. Не знаю.
Подуруев. Нет, ты послушай, это ведь обидно. Как же вдруг неотесанная семинария смеет позорить гуманистов? Вы страдали, вы боролись, у вас идеалы и все такое, а он взял да наплевал!.. Я не стерплю!.. Ты должен нам открыться!.. Он знает всю суть и издевается над тобой, а мы ничего не знаем? Обидно это для меня, Виктор! Или в самом деле вы умели только хныкать, разводы разводить?
Кленин. Ты думаешь?.. (Пьет.) Да отчего и не поверить!.. Где у нас оправдание, где у нас силы?..
Гудзенко. Вот вы небось опять загалдели и без Элеонского.
Караваев. Потому ничего не поделаешь, больно уж очень разбередил.
Кленин (Подуруеву). Ты веришь новым людям? Ты веришь им? (Берет его порывисто за руки.)
Подуруев. Ничего я не верю! А обидно, Виктор, воля твоя! Как же это вдруг он тебе такую экивоку загнул?.. Я бы не стерпел, ей-богу, не стерпел бы!.. Бабенка, говорит, у вашего брата заведется, вы, говорит, втюритесь в нее своей пухлой душонкой, а потом она сбежит от вас, вы и запили, и раскисли! Вот и вся ваша борьба!.. Разве это не обидно, Виктор!..
Кленин (во время слов Подуруева он выпил еще стакан вина и совершенно изменился в лице). Обидно ли это? Не знаю, как кому! Мы должны терпеть!..
Сахаров. Я виноват, Виктор, я особенно желал привлечь к нам Элеонского. Теперь убеждаюсь, что это невозможно!
Бурилин. Черт с ними!.. Виктор дело говорил, как мы пришли: к чему набирать лишнего народу, когда свои есть!.. Он теперь только похваляться будет, что обругал, дескать, я всю братию, что ни на есть хуже!.. Я тоже скажу, Виктор, что и Подуруев: как можно было его так выпустить?.. Раскостить его на все корки!..
Караваев (старческим голосом). Следовало. Как же это – мальчишка, и никакой субординации! И что это начальство смотрит!..
Подуруев. В том-то и беда, братцы, что Виктор совсем раскис!.. Да еще и пошел шептаться с ним в угол. Ведь ты нас всех обижаешь, Виктор!
Сахаров. Как ты несносен, Подуруев, затвердил одно и тоже, мало ли что у человека на душе есть…
Подуруев. Нет, шептаться-то зачем с бурсаком! Ведь он тебя ругательски обругал… Как же теперь все это объяснить, скажи ты на милость! Об чем ты с ним шептался? Голубчик, откройся нам!..
Кленин (встает). Об чем я шептался? Смотрите на меня… господа, перед вами жалкий, презренный идеалист… Смотрите, я развалина в сорок лет; смотрите, как болото все засасывает меня вглубь… Вы думаете, я спятил? Нет, я в полном рассудке… Нет спасения, нет, нет и нет!.. (Опускается вдруг на стол.) Ты замечтался, презренный романтик {43}, ты думал, что искус твой кончен: работай, живи с друзьями, радуйся на их молодость, на их смех и порывы!.. И вот приходит человек с улицы, новый человек, и говорит тебе с цинизмом скомороха: знаем мы про твою борьбу… бабенка загубила тебя!.. Циник одним словом вывернул всю глубь язвы… и опять пропасть раскрылась, и я там, на дне омута! (Подуруеву.) Дай вина!..
Сахаров. Полно, Виктор, ты расстроен… ты довольно пил.
Кленин. Довольно? Ха, ха, ха! Куда ж мне деться?.. Пить, пить надо! Братцы, не ходите по стопам нашим, бросьте верования, издевайтесь, ругайте, плюйте на нас юродивых… «Поучение кончено!» Помните эти слова бурсака? Они горят у меня в ушах! Вы не знаете глупой повести о том, как пухлая душонка идеалиста может отдаться женщине – нет, бабенке! Да, глупой, пошлой бабе! Почему мы не титаны?! Как мы могли падать, обливаясь слезами и благословляя источник наших страданий! Вот наша вина!.. Расказнить нас за это, подлецов! Но зачем я все это говорю вам? Кто это мы? Не мы, а я, я, тряпка, пьянчужка-ерыга!.. Хотите, чтоб я вам расписал чувствительную историю про Адольфа и Амалию? Братцы, не добивайте меня, не заставляйте теперь, когда я пьянею, пресмыкаться перед вами в прежней грязи! Вам не спасти меня!.. (Выходит из-за стола.)
Сахаров. Куда ты, Виктор?
Подуруев. Эк расходился, я ведь не всурьез тебя задевал!
Кленин (Гудзенко). Где живет этот Элеонский?
Гудзенко. Я не знаю… Он ко мне зашел!
Кленин. Я иду пить, и его приглашу – да, и ему, этому новому человеку, я расскажу глупую историю про бабенку такими словами, что циник будет со мной плакать навзрыд… Идем, Гудзенко!
Гудзенко. Полно! Я право не знаю!.. Куда! Теперь первый час ночи!
Сахаров. Успокойся, Виктор!
Подуруев (Бурилину). Ну, теперь закатится! Прорвало!
Караваев. Что ты?
Подуруев. Верно!
Кленин. Вот твоя обитель, жалкий романтик! Пьяный бред, пьяный крик, пьяный сон!.. Да здравствуют циники и новые люди!.. Я иду ратовать за их начала! Идем, Гудзенко! (Вдруг останавливается.) Подуруев!
Подуруев. Что?
Кленин. Вина ведь нет?
Подуруев. Нет, душа моя!
Кленин. Попрошу у циников! (Тащит Гудзенко.) Ты, хохол, веди меня!..(Останавливается в дверях.) Братцы, я рыдать не буду, я буду пить!.. Пейте и вы! Мертвые бо срама не имут! {44} (Увлекает Гудзенко.)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ:
Элеонский.
Левенштраух, мелкий литератор.
Шебуев, Звездилин – студенты.
Тумботин, отставной офицер.
Алкидина, занимается химией.
Квасова, наборщица.
Страндина, переплетчица {45}.
Красихина, переводчица.
Категорийский, корректор.
Действие в квартире Шебуева. Студенческая комната в большом беспорядке. Вечер.
Налево от зрителей Шебуев, Звездилин и Алкидина сидят у ломберного стола и пьют чай. Направо Тумботин и Элеонский играют в карты. Квасова и Страндина посредине комнаты у самовара. Около них Левенштраух.
Шебуев. Квасова, налейте-ка мне еще стакан!
Квасова. С лимоном?
Шебуев. А то с чем же?
Квасова. Сейчас.
Элеонский (за картами). Четырнадцать десяток.
Тумботин. Плохи-с, мы припасли на сей конец женского полу.
Элеонский. Канальство!
Алкидина (с жаром). Нет, Звездилин, Джон Стюарт Милль {46} именно доказывает необходимость такого взгляда!
Звездилин. Где вы это вычитали?
Алкидина. Как где вычитала? (Обиженно.) Я, кажется, по-английски знаю немножко!
Звездилин. Да вы совсем не так понимаете утилитарную теорию!.. {47}
Алкидина. Вот тебе раз! Как же, по-вашему,
