Сегодня ночью мне приснились пески у Иссык-Куля, те самые, в которых мы с вами были. Желтые, как желток, а над ними небо синее, как опрокинутое море. А когда начинается весна, я вообще с ума схожу.
Ольга Александровна (входя). Ради Бога, простите, Федор Федорович, но я должна была ему завязать галстук.
Лена. Тетя Оля, я тебя никогда еще не видела такой.
Ольга Александровна. Ничего, теперь будешь видеть.
Иванов (вставая). Ольга Александровна! (Указывая на елку.) Во-первых, примите мой всегдашний дар!
Лена. Сам срубил, приторочил на спину, и сам вез на лыжах двенадцать километров!
Ольга Александровна. Спасибо, милый Федор Федорович!
Иванов. А во-вторых, разрешите…
Ольга Александровна (перебивая его). Я вас не пущу.
Иванов. Вы же знаете, меня нельзя не пустить. Ну, дайте вашу руку!
Ольга Александровна подает ему руку, он целует ее и, молча поклонившись Лене, выходит. Ольга Александровна, провожая его, стоя в дверях передней, машет ему рукой. Слышно, как захлопнулась входная дверь.
Лена. А знаешь, тетя Оля, что мне сейчас вдруг пришло в голову?
Ольга Александровна. Что?
Лена. Федор Федорович так внезапно и так… грустно ушел… Ты ему никогда не нравилась?
Ольга Александровна. Как тебе сказать?.. Двадцать три года назад, когда мне было семнадцать, а ему тридцать один, он неудачно объяснился мне в любви. Но это было так давно. У него жена, дети-студенты…
Лена. А потом никогда?
Ольга Александровна. Ты плохо знаешь людей, Лена. Такие люди, как Федор Федорович, никогда не объясняются в любви по два раза.
Лена. Где отец?
Ольга Александровна. Он поехал на междугороднюю станцию.
Лена. Зачем? Звонить Окуневу?
Ольга Александровна. Да, Окуневу. Откуда ты знаешь это?
Лена. Я все знаю.
Ольга Александровна. Он решил не говорить тебе и потребовал того же от меня…
Лена. А сегодня ночью сам вдруг поднял меня с постели и рассказал все. Он волновался, что нет ответа на все четыре телеграммы, и ночью поехал на междугороднюю звонить Окуневу. Но не дозвонился.
Ольга Александровна. Что ты обо всем этом думаешь?
Лена. Ночью он был так взволнован и одновременно и зол и несчастен, что мне в первую минуту стало жаль его. Но сегодня я думала весь день, и здесь, конечно, нет места для жалости. Если странное молчание Окунева сегодня не кончится, завтра надо принимать меры. Может быть, ехать.
Входит Трубников.
Ну?
Трубников. Не дозвонился. Телефон молчит, как проклятый. Буду опять звонить ночью. Я заказал разговор сюда. Не понимаю, что с ним там случилось?
Ольга Александровна. Сережа, прилетел Андрей Ильич.
Трубников. Где он?
Ольга Александровна. Ел, мылся с дороги, сейчас переодевается. Ты должен сейчас же посоветоваться с ним, как быть дальше.
Трубников. А ты ему еще не говорила?
Ольга Александровна. Нет.
Трубников. Ну и не говори пока.
Ольга Александровна. То есть как не говорить?
Трубников. Отложи этот разговор до завтра. Я убежден, что сегодня ночью дозвонюсь, все разрешится к вашему общему удовольствию, и тогда — пожалуйста. А если ты ему скажешь сейчас, то он немедленно начнет распиливать меня на шестнадцать частей.
Ольга Александровна. А почему ты боишься говорить с ним об этом? Ты же до сих пор считаешь, что только поддаешься нашим предрассудкам, а морально прав ты. Так воюй с открытым забралом!
Трубников. Хорошо, буду воевать с открытым забралом, но завтра, а сегодня прошу, наконец требую оставить меня в покое.
Входит Макеев. Это среднего роста, заметно начинающий полнеть человек лет сорока семи-сорока восьми. Он в домашних туфлях, шерстяной фуфайке. У него мокрые после купанья волосы и румяное, раскрасневшееся лицо. Словом, в эту минуту у него вид совершенно всем довольного и счастливого человека.
Макеев. Здравствуйте, Сергей Александрович!
Жмут друг другу руки, целуются.
Трубников. Здравствуй, зятюшка!
Макеев. Здравствуй, Сережа!.. Нет, все еще не привык как-то. Здравствуйте, Сергей Александрович!
Трубников. Здравствуйте, Андрей Ильич!
Макеев (поворачиваясь к Лене). А это, очевидно, Лена? Здравствуйте, Лена. Я ваш дядя. Можно вас поцеловать?
Лена. Можно.
Макеев. Ну вот. Ничего, садитесь. Я сегодня без почетного караула. (Ольге Александровне.) Очевидно, я тебя все-таки люблю.
Ольга Александровна. Из чего ты это заключил?
Макеев. Потому что нет человека, который бы так не любил летать, как я.
Ольга Александровна. И который только бы и делал, что летал.
Макеев. Что поделаешь! Мне всегда не хватает именно четырех дней на поезд. Не больше и не меньше. Ох, до чего же хорошо сидеть наконец здесь, в неподвижном кресле, без воздушных ям, смотреть на вас и слушать вас!..
Трубников. А самому говорить не хочется?
Макеев (Ольге Александровне). Твой брат, кажется, намекает на то, что я люблю поговорить?
Ольга Александровна. По-моему, да.
Макеев. Нет, не хочется. У меня сейчас слишком блаженное состояние.
Трубников. Прямо сюда или через Москву?
Макеев. Через Москву. Вызвали туда, но удалось сэкономить три дня.
Трубников. Зачем вызывали?
Макеев. На коллегию, с окончательным проектом комбината «Энергострой». Увязывали до конца все и со всеми, даже с проектировщиками воздушных трасс и метеорологами.
Трубников. Увязали?
Макеев. В конце концов увязали, хотя по ходу дела кое-кто из них вдруг порадовал нас такими неожиданностями, что волосы встали дыбом.
Трубников. Выяснили, что переместился Северный полюс?
Макеев. Нет, совсем из другой оперы. Забыли, что в мире существуют два мира, две системы.
Трубников. Да ну?
Макеев. Честное слово. И, представьте себе, это не отсталые продавцы газированной воды из бывших кустарей и не престарелые дворники, не успевшие ликвидировать неграмотность, а люди вполне интеллигентные и ученые. Классический случай выпадения памяти. Забыли о существовании капитализма. Был-был, говорят, а потом куда-то делся!
Трубников. Однако какое это имеет отношение к метеорологии?
Макеев. В данном случае самое прямое. Но не стоит об этом сегодня. Когда-нибудь потом. Слишком длинно и слишком противно.
Трубников. Даже противно? Это интересно. Может, все-таки расскажете?
Ольга Александровна. Да оставь ты его в покое.
Трубников. Почему же? Последние дни, не без твоего участия, меня поневоле начали интересовать подобные вещи.
Макеев. Вещь, в общем, нехитрая. На коллегии вдруг обнаружилось, что некоторые наши метеорологи, в порядке взаимной научной информации, вознамерились все сведения по Сибири о наиболее метеорологически благоприятных воздушных трассах отправить в американский метеорологический институт, — пусть посмотрят, как мы далеко зашли в изучении климата Сибири и как мы двигаем вперед мировую науку! Ну, а американцы, не будь дураки, пронюхали и срочно запросили эту информацию. И сами первые прислали в пяти пышных футлярах свои исследования о циклонах над Флоридой в последней четверти девятнадцатого столетия. Или что-то
