в этом духе. Словом, попытались всучить нам свои сугубо исторические циклоны и обмен на наши сугубо современные сведения о воздушных трассах через Сибирь.
(Смеется.)
Трубников. Что же тут смешного?
Макеев. Если бы у них это вышло — ровно ничего. Но эта научно-разведывательная операция им, к счастью, не удалась.
Трубников. Научно-разведывательная… Отвратительно, когда эти два слова соединяются вместе! Неужели вы думаете, что в этом американском метеорологическом институте нет просто честных ученых, которые…
Макеев (прерывая). Вот именно. Точь-в‑точь это и говорили в свое оправдание наши политические младенцы из метеорологической службы. Буквально в тех же выражениях.
Трубников. Хорошо, пусть я тоже буду политическим младенцем, но все-таки ответьте мне на мой вопрос.
Макеев. Честные ученые? Конечно, есть. Но с ними ли мы имеем дело? К сожалению, круг вопросов, которыми оттуда в последнее время интересуются, до странности совпадает с кругом вопросов, которыми может интересоваться американская разведка.
Трубников. Ну, хорошо. Предположим, с этими трассами. Но все-таки международный обмен теоретическими исследованиями должен существовать или нет? Ответьте мне прямо и честно. Мне важно это.
Макеев. Конечно. Они же нам прислали историю своих циклонов над Флоридой.
Трубников. Вот видите, прислали же? А мы?
Макеев. Ну, а мы можем в ответ послать историю наших суховеев Саратовской губернии. Что вы машете рукой? Это как раз весьма серьезный труд, открывающий новые теоретические проблемы. Теоретические. Понимаете?
Трубников. Не знаю. Я не метеоролог.
Макеев. А для этого не надо быть метеорологом, достаточно быть просто политиком.
Трубников. Ну, а я и не политик.
Макеев. Как же так? Коммунист, а не политик?
Трубников. Не ловите меня на слове. Ученый я тридцать лет, а коммунист с начала войны. И политик — слишком большое понятие, чтобы я имел право считать себя политиком.
Макеев. Это не только право, это обязанность.
Трубников. Хорошо, не будем сейчас спорить об этом. Я хочу только сказать, что если желание войти со своими открытиями в большой мир, в мировую науку считать смешным, то можно незаметно для себя превратиться в провинциалов.
Макеев. А если считать свою страну провинцией, мой дорогой, то можно быстро и незаметно для себя превратиться в шаркуна перед заграницей. Я, конечно, не о тебе. Но, вообще-то говоря, что за отвратительная традиция, которую за тридцать лет советской власти нам, интеллигентам, все еще не удалось до конца выбить из себя, — традиция считать себя какими-то бедными родственниками заграницы и бегать туда за похвальными листами!
Ольга Александровна. Ну, в известной мере тут есть в нас, в русских, что-то, как говорится, врожденное, то, с чем приходится внутри себя бороться, то, что идет от старого.
Макеев. Что от старого — да, а что врожденное — неправда, ложь! Идея своей неполноценности, второсортности никогда не была врожденной в русском человеке. Она долго и искусственно вдалбливалась извне, из-за границы: из Германии, из Франции, из Англии — откуда хотите, отовсюду, откуда было выгодно вдолбить в нас эту идею. А врожденного в ней нет ни на копейку.
Трубников. Пришел, увидел, победил! Всем досталось на орехи. Теперь тебе остается только прочесть нам лекцию на входящую ныне в моду тему о низкопоклонстве. А так как я начну с тобой препираться, то сразу зачислить меня по этому разряду.
Макеев. Что-то ты сегодня уж больно задираешься!
Трубников. Стало быть, зачислишь?
Макеев. А что же? Заслужишь — так и зачислю.
Трубников. Дудки! Не выйдет! Уж в чем я не грешен, в том не грешен. Ношу отечественный костюм, не держу американского холодильника и вполне доволен своим радиоприемником минского завода.
Макеев. А разве низкопоклонство заключается в том, чтобы любить заграничные холодильники или штаны? Есть, конечно, люди, которые готовы умиляться хоть ночному горшку, если он заграничный, но это больше смешно, чем грустно. Нет, голубчик, есть другое низкопоклонство, серьезное, от которого, кстати сказать, и ты не свободен. Оно заключается в том, что люди думают, что тот, враждебный нам мир гораздо благороднее, чем он есть; считают людей из того мира способными на гораздо более высокие побуждения, чем те, на которые они способны; считают их мнимую свободу действительной, их проданную капитализму совесть — чистой, а их беззастенчивую рекламу своих достижений, талантов и умственных способностей — правдивым зеркалом их жизни. И поэтому умиляются, когда получат письмо от этих «сверхчеловеков», и, вырезав, чуть ли не вешают на стену строчки из паршивого заграничного журнала. И кто это иногда делает? Ученые с мировым именем!
Трубников. Только не забывайте, что мировое имя — это и есть четыре строчки в одном паршивом журнале, еще четыре строчки в другом, еще четыре строчки в третьем — это и есть мировое имя!
Макеев. Неправда. Настоящее имя, заработанное у нас, в Советском Союзе, по одному этому уже есть мировое имя! А все эти строчки в заграничных журналах — это только примечания к мировому имени советского человека. Сергей Александрович, дорогой мой, вы помните вашу лабораторию двадцать пять лет назад? На четвертом этаже, в коридоре, в закутке медицинского факультета… Помните или нет? Я, например, помню. Ну, помните?
Трубников. Припоминаю.
Макеев. А теперь одиннадцать корпусов, триста сотрудников!
Ольга Александровна. Триста сорок!
Макеев. И, главное, что вы делаете? С чего вы начинали тогда и к какому размаху пришли сейчас? Как же вам не стыдно даже косвенно пытаться защищать этих дурачков, о которых я вам рассказывал?
Трубников. А я их не защищаю, что мне до них? Я защищаю только Науку с большой буквы. Да, да. И ее права!
Макеев. Какой науки? Нашей?
Трубников. Всякой.
Макеев. Наша наука — это вы, я (кивая на Ольгу Александровну), она. По-моему, пока нет нужды защищать науку от нас самих. А защищать права той науки, на Западе, вы опоздали.
Трубников. Почему?
Макеев. Потому что у нее уже нет прав, у нее остались только одни обязанности по отношению к своим хозяевам.
Трубников. К каким хозяевам?
Макеев. К империалистам — уж простите меня за мое примитивное мышление. И знаешь, что, Сережа?
Трубников. Что, Андрюша?
Макеев. Не обидишься?
Трубников. Постараюсь.
Макеев. Мне вдруг показалось, что ты сейчас стал тем, что двадцать пять лег тому назад, когда я был комсомольцем, мы называли «отсталым» элементом. (Рассмеявшись, Ольге Александровне.) Честное слово, он просто отсталый элемент!
Трубников (вставая). Знаешь, передовой элемент, ты меня извини, я пойду к себе.
Макеев. Обиделся?
Трубников. Нет, я пойду немножко почитаю, поработаю над собой, перед тем как продолжать наш разговор. (Улыбнувшись.) Нет, серьезно, нужно посмотреть кое-какие
