Барбара. Берегитесь! Это может кончиться тем, что вы бросите пушки ради Армии спасения.
Андершафт. А ты уверена, что не бросишь Армию спасения ради пушек?
Барбара. Ну что ж, я рискну.
Андершафт. Я тоже.
Жмут друг другу руки.
Где твое убежище?
Барбара. В Вестхэме. Под вывеской креста. Спросите кого угодно в Кеннингтауне. А где ваш завод?
Андершафт. В Перивэйл Сент-Эндрюс. Под вывеской меча. Спроси кого угодно в Европе.
Ломэкс. Может быть, все-таки сыграть что-нибудь?
Барбара. Да, сыграйте «Вперед, о воины Христа».
Ломэкс. Ну, для начала, знаете ли, это, пожалуй, слишком сильно. Не сыграть ли «Брат, ты переходишь в мир иной»? Мотив почти тот же.
Барбара. Уж слишком он грустный. Вот когда вы спасетесь, Чолли, вы перейдете в мир иной, не поднимая такого шума.
Леди Бритомарт. Право, Барбара, послушать тебя, так религия — только занимательный предмет для разговора. Надо же иметь хоть какое-то чувство приличия.
Андершафт. Я бы не сказал, что это незанимательный предмет, милая. Умных людей только это и занимает по-настоящему.
Бритомарт (взглядывая на часы). Что ж, если так, я решительно настаиваю, чтоб это было сделано как полагается. Чарлз, позвоните к молитве.
Общее смятение. Стивен поднимается в испуге.
Ломэкс (вставая). Ну, знаете ли!
Андершафт (вставая). Боюсь, что мне пора уходить.
Леди Бритомарт. Теперь тебе нельзя уйти, Эндру, это было бы в высшей степени неприлично. Садись. Что подумает прислуга?
Андершафт. Не могу, милая, меня одолевают религиозные сомнения. Нельзя ли предложить компромисс? Если Барбара проведет небольшое богослужение в гостиной с мистером Ломэксом в качестве органиста, я с удовольствием буду присутствовать. Могу даже принять активное участие, если найдется тромбон.
Леди Бритомарт. Не издевайся, Эндру.
Андершафт (шокированный, Барбаре). Надеюсь, ты не думаешь, что это насмешка, дорогая моя?
Барбара. Нет, конечно; а впрочем, и это не беда: половина нашей армии в первый раз пришла на митинг забавы ради. (Вставая.) Идем. (Обнимает отца и, уводя его, зовет других.) Идем, Долли. Идем, Чолли.
Казенс встает.
Леди Бритомарт. Я не потерплю такого непослушания. Адольф, сядьте.
Он не садится.
Чарлз, вы можете идти. Вам нельзя присутствовать на молитве — вы не в состоянии вести себя прилично.
Ломэкс. Ну, знаете ли! (Уходит.)
Леди Бритомарт (продолжает). А вы, Адольф, умеете держать себя, когда захотите; я желаю, чтобы вы остались.
Казенс. Дорогая леди Брит, в семейном молитвеннике есть слова, которые я не желал бы слышать из ваших уст.
Леди Бритомарт. Какие же это слова?
Казенс. Вам придется сказать при всей прислуге, что мы делали многое, чего не должны были делать, и не сделали того, что должны были сделать, и что в нас мало доброго. Этого я не могу слышать, это несправедливо по отношению к вам, несправедливо по отношению к Барбаре. Что же касается меня лично, то я решительно протестую: я сделал все, что мог. Иначе я не смел бы жениться на Барбаре, не мог бы смотреть вам в глаза. И потому я должен идти в гостиную.
Леди Бритомарт (оскорбленная). Хорошо, идите.
Казенс делает шаг к двери.
И запомните, Адольф...
Он оборачивается.
Я сильно подозреваю, что вы вступили в Армию спасения только ради Барбары, ни для чего больше. Я отдаю должное ловкости, с которой вы водите меня за нос. Но я вас раскусила. Смотрите, чтоб не раскусила и Барбара. Вот и все.
Казенс (с невозмутимой кротостью). Не выдавайте меня, леди Брит. (Выскальзывает из комнаты.)
Леди Бритомарт. Сара, никто не мешает тебе уйти. Это будет гораздо лучше, чем сидеть с таким видом, точно тебе хочется быть где угодно, только не здесь.
Сара (томно). Хорошо, мама. (Уходит.)
Леди Бритомарт порывистым движением прикладывает к глазам платок.
Стивен (бросается к ней). Мама, что с вами?
Леди Бритомарт (смахивает слезы). Ничего. Глупости. Иди и ты к нему, если хочешь, и оставь меня с прислугой.
Стивен. О, ради бога, не думайте так, мама. Мне... Мне он не по душе.
Леди Бритомарт. А другим по душе. Вот как несправедлива к женщине судьба. Женщина воспитывает детей, то есть сдерживает их порывы, отказывает им в том, чего им хочется, задает им уроки, наказывает их за проступки, берет на себя все неприятные обязанности. А потом, когда ее дело сделано, является отец, который только баловал и портил их, и отнимает у нее любовь детей.
Стивен. Нашей любви он у вас не отнимет. Это просто любопытство.
Леди Бритомарт (резко). В утешении я не нуждаюсь, Стивен. Ровно ничего не случилось. (Встает и идет к двери.)
Стивен. Куда вы, мама?
Леди Бритомарт. В гостиную, разумеется. (Выходит из комнаты.)
Когда она открывает дверь, слышно, как на концертино играют «Вперед, о воины Христа» под аккомпанемент тамбурина.
Ты идешь, Стивен?
Стивен. Нет, не иду.
Она уходит. Он садится на кушетку, поджав губы, с выражением сильнейшего неодобрения.
Во дворе Вестхэмского убежища Армии спасения довольно холодно в это январское утро. Само здание убежища — старый склад — только что побелено известкой. Фасад его выходит на середину двора; в нижнем этаже — дверь, другая — в верхнем, чердачном этаже, без балкона и без лестницы, но с блоком для втаскивания наверх мешков. Если выйти из двери нижнего этажа во двор, налево — ворота на улицу, за воротами — каменная кормушка для лошадей, направо — стол под навесом, защищающим его от непогоды. Возле стола лавки; на одной из них сидят мужчина и женщина. И ей и ему, как видно, сильно не везет в жизни; они кончают завтрак — у каждого по толстому ломтю, намазанному маргарином с патокой, и по кружке воды с молоком.
Мужчина — ремесленник без работы, говорун и позер, еще молодой, юркий и достаточно сообразительный, чтобы быть способным на все, кроме честности ы каких бы то ни было альтруистических побуждений. Женщина — обыкновенная старая карга, побирушка, олицетворение нищеты и отверженности. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле, вероятно, лет сорок пять. Если б это были богатые люди, в перчатках и с муфтами, укутанные в меха, они закоченели бы и чувствовали бы себя несчастными: январский холод пронизывает до костей. После первого же взгляда на грязные строения складов на заднем плане и на свинцовое небо над выбеленными стенами двора любой состоятельный бездельник умчался бы на берега Средиземного моря. Но этих двоих тянет к Средиземному морю не больше, чем на луну; и так как они вынуждены держать платье в закладе чаще, чем надевать его на себя, в особенности зимой, то холод их не угнетает, а, скорее, придает им бодрости, которая после еды переходит чуть ли не в веселье. Мужчина, отхлебнув из кружки, встает и прохаживается по двору, глубоко засунув руки в карманы и время от времени приплясывая.
Женщина. Ну как, после еды полегче стало?
Мужчина. Нет. Какая это еда! Вам это еще куда ни шло, годится, а мне, рабочему человеку, — тьфу! и больше ничего.
Женщина. Рабочему человеку? А вы кто же такой будете?
Мужчина. Я? Живописец.
Женщина (скептически). Вот как? Скажите пожалуйста!
Мужчина. И скажу! Конечно, теперь всякий лодырь называет себя живописцем. Ну а я так настоящий живописец, все что угодно могу разделать и под мрамор и под дуб. Мне цена тридцать восемь шиллингов в неделю, когда бывает работа.
Женщина. Так почему же вы здесь? Пошли бы да нанялись на работу.
Мужчина. Я вам объясню, почему. Во-первых, я не дурак... Ф-фу, ну и чертов же холод здесь! (Приплясывает.) Да, гораздо умнее, чем полагается быть в том звании, какое мне определили господа капиталисты; они ведь не любят, когда их видишь насквозь. Во-вторых, умному человеку тоже хочется пожить всласть; так что, если подвернется случай, я и выпить могу как следует, на совесть. В-третьих, я стою за интересы рабочего класса и потому стараюсь сделать поменьше, чтоб побольше работы досталось моим товарищам. В-четвертых, у меня хватает смекалки сообразить, за что ответишь по закону, а за что нет. Вот я и поступаю, как капиталисты: тащу все, что ни подвернется, если вижу, что мне это с рук сойдет. Пока дела хороши, я человек трезвый, работящий и честный; как говорится — из дюжины не выкинешь. Ну а что толку? Когда дела плохи — а сейчас они из рук вон - и хозяевам приходится увольнять половину рабочих, так начинают всегда с меня.
