тебе давно хотел сказать: возьми свои меры, не благовидно.
Виталиев. Таланта ни в ком ни зерна!.. Какая же может быть жизнь в журнале без идеала, без поэтического чутья, без чувства красоты!
Карачеев. Есть у меня малый с талантом – Элеонский. Его я попридержу.
Погорелов. Да, он, пожалуй, даровит, но невежда, надо ему хорошую школу…
Карачеев. Вы меня не упрашивайте… Мне самому мерзко: ответственность бери, извиняйся за всякого скота! Провались они совсем и с журналом!!
Токарев. В том-то и дело.
Лазнев. Ты очень с ними нежничал. Поверь, что вся эта голодная братия будет по твоей дудке плясать, как только ты ее приструнишь хорошенько! Ясно, как Божий день: куда им деваться? Они ни на что не способны, кроме своей грошовой публицистики. Ни один из них сцены не напишет, стиха не сплетет. Je faut les traiter en canaille, moncher {74}.
Токарев. Ты принадлежишь, так сказать, к аристократии литературного мира. Не следует унижать достоинство твоих товарищей и делать из своего журнала орган Бог знает каких бредней! На каждом из нас лежит долг перед обществом. Этого мало, что я писатель, я служу и служу моему отечеству честно и беспорочно.
Лазнев. Семинаристы и обманутые поручики – вот персонал изящной и всякой словесности… Забыл я вам рассказать. Осенью возвращаюсь я в Россию. В Берлине, за табльдотом, в Britisch Hôtel {75}, сидит около меня какая-то белобрысая физия, усы, бородища, пахнет розовой помадой. Вдруг обращается ко мне: «Вы русский?» Да-с. Очень приятно. (Трясет руку.) Наклоняется и шепчет: «Поручик Семипалов, в отставке». Очень приятно. (Трясет руку.) Вы реалист? Нет-с. Социалист? Нет-с. Либр-эшанжист? Нет-с. Я политико-эконом. Очень приятно-с. (Трясет опять руку.) Вот нынче какие экземпляры!..
Слуга (в дверях). Господин Элеонский желают вас видеть.
Карачеев (с гримасой). Сказано, никого не принимать по делам редакции!
Слуга. Да оне нейдут, дожидаются в зале. Доложи, говорит, Павлу Николаичу, я не по журналу, мне их так видеть желательно.
Карачеев. Дурак! Не мог выпроводить! Что я с ним стану делать!
Погорелов. Прими. Я бы хотел поближе его разглядеть.
Лазнев. Преподать правила благоприличия и опрятности.
Токарев. Хе, хе! Не мешает!
Виталиев. И диких скифов обуздывали древние мудрецы.
Карачеев. Неотесан, как чурбан! Так бурсой и отшибает! (Лакею.) Ну, проси!
Погорелов. Интересно знать, как эти люди смотрят на свое призвание, как они задумывают свои вещи.
Лазнев. На рубли серебром, очень просто.
Карачеев. Эту науку они отлично разумеют.
Элеонский (входит скромно и делает общий поклон, потом подает руку Карачееву). Вы разве не принимаете, Павел Николаич?
Карачеев. Нет, я переменил день…
Элеонский. Так вы бы об этом объявили. А то что же народ-то к вам ходит без пути. Впрочем, я знал, что вы по пятницам обеды для друзей даете. (Оглядывает остальных.)
Карачеев. Господа, представляю вам господина Элеонского.
Погорелов. С господином Элеонским мы на днях познакомился у Кленина.
Элеонский. Так точно-с. Вы еще изволили меня за милые пейзажики похвалить.
Лазнев (подходит к Элеонскому). Я Лазнев. Написал, как вам известно, много романов. И вот вам совет, господин Элеонский. Мы все видим в вас дарование. Не грязните же его, не выворачивайте с цинизмом изнанку жизни!.. Я двадцать лет пишу, и какие сферы я ни задевал, я всегда старался облагородить человека.
Элеонский. Покорно благодарю-с.
Лазнев. Вы видите здесь перед собою, так сказать, представителей нашей литературы, и каждый из нас пожелает вам того же самого.
Токарев. Не мешает помнить, господин Элеонский, что на писателе лежит долг перед обществом, да-с.
Виталиев. Можно любить грязь только в диком состоянии! Оскорбляя поэтическое чувство, вы тем оскорбляете все священное.
Элеонский. Благодарю покорно.
Погорелов. Вы теперь в таком периоде, господин Элеонский, когда молодой человек старается как можно пространнее высказать свою мысль. Это понятно. Будьте скупее на слова, но так, чтобы каждое ваше слово носило в себе ясный, художественный образ.
Элеонский. Слушаю-с.
Карачеев. Я очень рад, Элеонский, что мои друзья делают вам замечания. Мы только что говорили об вас. Надо, батюшка, отставать от бурсацких замашек. Выделывайте хорошенько язык, а то у вас иной раз слово попадается черт знает какое! Не век же пережевывать семинарские погудки!..
Элеонский. Карамзинским языком прикажете писать?
Лазнев. Не худо и у Карамзина поучиться, господин Элеонский. Павел Николаич до сих пор допускал много лишнего в своем журнале, возлагал, видите ли, надежды на молодое поколение, но теперь рассудил, что пора подобрать вожжи…
Элеонский. Что это такое, Павел Николаич? Кого вы желаете на вожжах-то держать, меня, что ли?
Карачеев. Не столько вас, батюшка, сколько ваших приятелей и приятельниц.
Элеонский. Так-с! Знаете ли, Павел Николаич, я пришел ведь к вам за делом, а не разводить разводы.
Карачеев. Выберите другое время, голубчик, у меня гости; после обеда какие же дела!
Элеонский. Для вашего желудка, известно, неудобное время, да мне-то нельзя ждать. Вы изволили отказать в работе Красихиной и Категорийскому. Красихиной вы не хотите заплатить за листы, которые она представила уже в редакцию. Так, видно, все хозяева поступают. Но вы или ваш секретарь, что все равно, выставили вот какую причину: слог-де не хорош, неизящные выражения, семинарией отшибает! Она работает на вас целый год, почему-то прежде семинарией не отшибало? Тоже самое я услыхал сейчас от ваших друзей. Мне только этого и надо было. Я не хотел верить ни Красихиной, ни Категорийскому, но теперь я чую, чем запахло здесь в кабинете. Вы и ваши друзья скажете, пожалуй: что за рыцарь выискался, приходит ратовать за угнетенную невинность!.. Что за неуч такой! Нарушает наше сладкое пищеварение… Успокойтесь, господин Карачеев, я декламировать не стану. Деньги вы Красихиной запла́тите, мы найдем средство посильнее просьб, вас ведь не усовестишь… Я об себе, собственно, пришел говорить. Такой эгоизм поднимет меня и в ваших глазах, и в глазах этих господ. Маленький вопросец: приказывали вы Категорийскому передать мне, чтобы я доставил конец повести как можно скорее?
Карачеев. Я, кажется, ему говорил… Только к чему все это, голубчик?..
Элеонский. Вам кажется?.. Ну, а теперь, сейчас, вам не угодно приказать того же?
Карачеев. Вы сами знаете, что надо торопиться!
Элеонский. А я нахожу, господин Карачеев, что совсем не надо. Вам конец повести нужен, а я объявляю напрямки, что, если вы сейчас же не заплатите Красихиной, повесть останется без конца!
Карачеев. Что такое, что такое! С ума вы сошли!
Лазнев. Это
