1-й подмастерье. Мне тоже. Что-то в нас оборвалось, и уже неизвестно, зачем жить.
Княгиня. Вы добились того, чего хотели, что мы, аристократы, всегда предчувствовали и сознавали. Теперь вы по ту сторону, радуйтесь.
Саэтан (из непрерывного бормотального потока выделяются отдельные слова и тут же вновь пропадают в нем.) …так всегда случается на вершине власти, братья мои по абсолютной пустоте…
В глубине внезапно возникает красный пьедестал – это может быть кафедра прокурора из второго действия.
Княгиня. Быстрее, быстрее возведите меня на пьедестал, я не могу жить без пьедестала! (Поет.)
Помогите мне, помогите добраться до пьедестала! Возведите меня, возведите, сама я смертельно устала. (Взбегает на пьедестал и застывает на нем, расставив крылья костюма летучей мыши, в зареве бенгальских и обычных огней, которые неизвестно каким чудом зажигаются по правую и по левую сторону. Скурви взвыл, как какое-то неземное создание.) Вот я стою в расцвете своего наивысшего могущества на переломе двух гибнущих миров!
Скурви. Простите меня, товарищи мои по страданиям, не нужно себя обманывать, мы страдаем все. Я говорю это не для собственного утешения, а констатируя фактическое положение вещей, – простите меня за то, что я взвыл, как неземное создание, позоря тем самым человеческий род, но я уже больше не мог, не мог, и шлюс! (Отбрасывает сапог после нескольких судорожных попыток согнуть и прошить толстую кожу – пытается сделать это сидя. После чего ползет на четырех лапах по направлению к княгине, завывая все ужаснее. Его сдерживает цепь, и тут вой Скурви становится просто непереносимым.)
Пучиморда. Невозможно больше выносить этот пошлый бордель. Мои фашистские выкрутасы были лучшей марки. И это мой бывший министр! Это же шкандал, как говорят в Малополыые, безграничье мерзопакостности. Однако он так убедительно все это переживает, что мне тоже захотелось чего-то такого же…
Саэтан (продолжает бормотать). Черт возьми! А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой нечеловеческой бабищи?! (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного – корона с головы не свалится. Полнейший цинизм – да, да! (Слезает с мешка и начинает раскачиваться с боку на бок, повернувшись лицом к публике.) …качайся, качайся, а вот хоть раз влипнешь, так уже от этой внутренней тяги к ней не избавишься…
Княгиня (кричит неистовым, говоря по-русски, голосом). Я взываю к вам «неистовым», как говорят русские – нет такого польского слова, – голосом моих надвнутренностей и всех внутренних галерей моего утраченного духа: смиритесь, покоритесь этому символу надженственности, или скорее – суперпанвсематры! Этот заряд может взорваться каждую секунду. И вы, мужчины, внезапно превратитесь в лужицу жидкого гноя, как господин Вальдемар в новелле этого бедняжки Эдгара По. Вы опикничились: ваши шизоиды вымирают, наши шизоиды размножаются. Вот доказательство того, что Саэтан получил по башке, а Пучиморда будет пожирать лангустов, – это символ, чтоб вам пусто было. Мужчины обабились – женщины en masse омужичились. Настанет время, и мы, может быть, будем делиться, как клетки в неосознанной метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!
Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на животе. Скурви, как бешеный, рвется на цепи среди гама, воя и стонов. Саэтан встает и тоже поворачивается к ней, как какой-нибудь предводитель галицийских крестьян Вернихора. Внезапно Хохол поднимается и стоит неподвижно. Среди ползущих небольшое замешательство: все, не поднимаясь с четверенек, оглядываются на Хохола.
Пучиморда (зычным голосом). Мы, ползущие, слегка ошарашены тем, что Хохол встал. Что бы это могло значить? Дело не в том, что это означает в действительности, а в пророческом, послевыспянском измерении, в этом храме национальной мысли, заполненном толпами шарлатанов, жуликов и мошенников, издающих никому не нужные журналы, которые тоже ничего не означают, а являются только лишь художественной фантазией – динамическим напряжением ради Чистой Формы в театре – я что, чушь несу?
Хохол подходит к пьедесталу. С него спадает костюм Хохола, и оказывается, что это – Бубек, одетый во фрак.
Бубек-Хохол. Ирина Всеволодовна, вы так заманчиво смеетесь – пойдемте в дансинг, этот миг уже никогда не возвратится, как и это прекрасное, волшебное танго, даю слово.
Саэтан. Он еще долго будет болтать, как какой-нибудь Вернихора. Но где там… Вот встает всебабьё – на русский лад, с ударением на последнем слоге – даже сам этот слог мне нравится, – если я не подохну перед наступлением ночи и до того, как опустится занавес, то знайте, что прежде чем вы возьмете, наконец, в гардеробе свои захраные пальто, меня уже не будет в живых. У меня во лбу дыра от топора, кровь течет из брюха, мозг течет из уха… (Его бессвязное бормотание продолжается.)
Пучиморда. И меня пробрала эта стерва! Ничего не могу поделать! (Ползет.)
Саэтан (восторженно вопит). Всебаба! Всебаба! Ох, вот это то самое! Вот это да! И туда и туда! Уберись – по морде дам, кто мне скажет, что я хам?! Я – идеальный правитель, мумия трупа, – как же все глупо! Завертела меня моя фатальная судьба, да я уже о себе и не забочусь, ах, ах, вот это да! (Падает на землю и ползет к княгине. Сердце на подносе продолжает дышать.)
Скурви (безумно, исступленно воет, после чего внезапно умолкает и в наступившей тишине говорит). А вот теперь можно пойти прогуляться – в это время они нас совершенно не понимают.
Страшный голос (из гиперсупермегафонасоса). Они могут все!
На княгиню сверху опускается проволочная клетка, как для попугая, – княгиня складывает крылышки.
Скурви (в наступившей тишине). Ой – как сердце болит – это от сигарет – дыхательные пути совершенно отравлены – rotten bulkheads[25] -
Эта боль – всем болям боль,
Боль всем правит, как король.
Я измучился. Всё к черту!
Тьфу – и лопнула аорта!
(Умирает и лежит, вытянувшись, привязанный цепью.) Княгиня (издалека доносится танго). Извылся от вожделения насмерть. Сердце не выдержало и кое-что другое тоже. Теперь бери меня, кто хочет – бери! Я так возбуждена его смертью от вожделения, переходящего все самые невероятные границы! Только женщина может…
Входят двое сановников, одетых в английские костюмы. Княгиня бормочет нечто невразумительное. Они тихо разговаривают, пересекая сцену справа налево. Оба равнодушно переступают через пресмыкающихся на полу и труп прокурора. За ними шаг в шаг идет гиперрабочий с медным термосом в руке.
Первый сановник, товарищ Икс. Итак, товарищ Абрамовский, я вношу предложение временно отказаться от полной коллективизации сельского хозяйства – однако это вовсе не какая-то уступка, не компромисс…
Второй сановник, товарищ Абрамовский. Разумеется, идеологический резонанс этого решения должен быть таким, чтобы они поняли, что это всего лишь временное отступление от нашей генеральной линии…
Бормотание княгини становится артикулированным.
Княгиня…из матриархата ультрагиперконструкции, как цветок трансцендентального лотоса, я плыву между лопаток господа бога…
Товарищ Икс. Накройте чем-нибудь эту обезьяну – а выглядит как попугай, – какой-нибудь накидкой. Пусть наконец перестанет тараторить и стрекотать. В баню этот матриархат.
Страшный гиперрабочий подбегает и набрасывает на клетку красное полотнище, которое достал из чемодана и подал ему Фердущенко.
Так вот, послушайте, товарищ Абрамовский, мы можем допустить компромисс лишь в той мере, в какой он абсолютно необходим – понимаете: аб-со-лютно необходим. Может быть, матриархат когда-нибудь и наступит – со временем, однако не следует превращать это в шумный гасконский балаган, не согласовав предварительно.
Товарищ Абрамовский. Ну разумеется. Жаль только, что мы сами не можем стать какими-нибудь роботами или автоматами. После совещания мы возьмем эту обезьяну с собой. (Указывает на княгиню, у которой из-под накидки видны только ноги.)
Товарищ Икс (потягивается и зевает). Хорошо – можем вместе. Причитается же мне какой-то детант – разрядочка – что-то я в последнее время уработался насмерть.
Сверху внезапно падает железный занавес.
Страшный голос.
Нужно вкус иметь и такт,
Чтоб закончить третий акт.
Он закончен – это факт.
1934
Стефан Шуман (1889–1972) – известный польский психолог, друг Виткевича.
давно вышедший из моды (франц.).
первую брачную ночь (лат.).
