Прэттл. Ну, я хотел узнать, смогу ли я заполучить здесь парочку новых галстуков, — там ничего подобного не добьешься. А потом решил взглянуть, на что теперь похож Лондон.
Де Риз. Чудесно! Как там все?
Прэттл. Дела идут.
Де Риз. Это хорошо.
Прэттл (заметив бумагу и чернила). Что ты делаешь?
Де Риз. Пишу.
Прэттл. Пишешь? Я не знал, что ты — писатель.
Де Риз. Да, я недавно этим занялся.
Прэттл. Я тебе скажу, что в этом нет ничего хорошего. Что ты пишешь?
Де Риз. О, стихи.
Прэттл. Стихи! Боже правый!
Де Риз. Да, что–то в этом роде, знаешь ли.
Прэттл. Господи! И ты зарабатываешь этим деньги?
Де Риз. Нет, совсем ничего.
Прэттл. И почему же ты до сих пор не бросил?
Де Риз. О, я не знаю. Некоторым людям, похоже, нравятся мои сочинения. Поэтому я и продолжаю.
Прэттл. Я бы все это бросил, если оно не приносит денег.
Де Риз. Эх, но все это просто не по твоей части. Ты вряд ли бы воспринял поэзию, даже если б она сулила деньги.
Прэттл. Не говори так. Если б я мог заработать стишками хоть столько же, сколько ставками — тогда я не стал бы отказываться от поэзии. Только вот…
Де Риз. Только — что?
Прэттл. Ну, я не знаю. Кажется, в ставках побольше смысла.
Де Риз. Кажется, да. Я полагаю, легче рассказать, что будет делать земная лошадь, чем поведать, как Пегас…
Прэттл. Что еще за Пегас?
Де Риз. Крылатый конь поэтов.
Прэттл. Ну и дела! Ты ведь не веришь в крылатых коней, верно?
Де Риз. В нашем деле приходится верить во все невероятное. Это открывает нам некие великие истины. Образ, подобный Пегасу, столь же реален для поэта, как для тебя — победитель Дерби.
Прэттл. Ну дела! (Дай–ка мне сигарету. Спасибо). Что же, ты веришь в нимф и фавнов, в Пана и во всех подобных созданий.
Де Риз. Да–да. В них во всех.
Прэттл. Боже!
Де Риз. Ты веришь в лорд–мэра Лондона, не так ли?
Прэттл. Да, конечно; но что же…
Де Риз. Четыре миллиона человек или около того сделали его лорд–мэром, верно? И он олицетворяет для них силу, могущество и традиции…
Прэттл. Да; но я не пойму, что же здесь…
Де Риз. Вот, он олицетворяет для них идею, они сделали его Лорд–мэром, и теперь он — лорд–мэр…
Прэттл. Да, конечно, именно так.
Де Риз. Точно так же Пан стал тем, чем его сделали миллионы; миллионы людей, которым он кажется воплощением древнейших мировых традиций.
Прэттл (Встает с кресла и делает шаг назад, смеется и смотрит на поэта с неподдельным изумлением). Ну дела… Ну дела… Ты старый дурень… Но Боже правый… (Он наталкивается на экран и отодвигает его немного в сторону).
Де Риз. Не смотри! Не смотри!
Прэттл. Что? В чем дело?
Де Риз. Экран!
Прэттл. О, извини, конечно. Я поставлю его на место. (Он почти обходит экран).
Де Риз. Нет, не заходи за него.
Прэттл. Что? Почему нет?
Де Риз. О, ты не поймешь.
Прэттл. Я не пойму? С чего бы? Что ты городишь?
Де Риз. О, об одной из этих вещей… Ты не поймешь.
Прэттл. Конечно, я пойму. Давай–ка взглянем туда (Поэт становится между Прэттлом и экраном. Он больше не протестует. Прэттл заглядывает за угол экрана). Алтарь.
Де Риз (отодвигая экран полностью). Вот и все. И что ты об этом думаешь?
(Алтарь греческого типа, похожий на пьедестал, теперь виден и зрителям. Листки бумаги разбросаны на полу вокруг алтаря).
Прэттл. Ну, ты всегда был чертовски неряшлив.
Де Риз. Ну и что ты об этом скажешь?
Прэттл. Это напоминает мне твою комнату в Итоне.
Де Риз. Мою комнату в Итоне?
Прэттл. Да, у тебя там всегда на полу валялись бумаги.
Де Риз. О, да…
Прэттл. И что это?
Де Риз. Все это — стихи; и это мой алтарь Славе.
Прэттл. Славе?
Де Риз. Той самой, которую познал Гомер.
Прэттл. Боже всемогущий!
Де Риз. Китс ее так и не увидел. Шелли умер слишком молодым. В лучшие времена она приходила поздно, теперь — не приходит вообще.
Прэттл. Но, мой добрый приятель, ты же не хочешь мне сказать, что существует такая персона?
Де Риз. Я посвящаю ей все мои песни.
Прэттл. Но ты же не думаешь, что можешь и в самом деле увидеть Славу?
Де Риз. Мы, поэты, олицетворяем абстракции, и не только поэты, но и скульпторы и живописцы. Все величайшие мировые создания — создания абстрактные.
Прэттл. Но я же говорю о том, что они на самом деле не существуют, как существуем ты и я.
Де Риз. Для нас эти создания гораздо реальнее, нежели люди; они переживают поколения, они созерцают падения Царств: мы проносимся мимо них как пыль; а они остаются — неподвижные, немые, лишенные чувств.
Прэттл. Но… но ты же не можешь думать о том, чтобы увидеть Славу; ты не ожидаешь встречи с ней.
Де Риз. Нет, не я. Я никогда ее не увижу. Она, с золотым горном, в греческом платье, никогда не явится мне… Но у каждого есть свои мечты.
Прэттл. Вот что… Чем ты весь день занимался?
Де Риз. Я? Ну, я всего лишь писал сонет.
Прэттл. Длинный?
Де Риз. Не особенно.
Прэттл. И насколько же длинный?
Де Риз. Около четырнадцати строк.
Прэттл. (впечатленный) Я скажу тебе, что это такое.
Де Риз. Да?
Прэттл. Я тебе скажу. Ты слишком много работаешь. Со мной однажды случилось такое в Сандхэрсте, перед выпускным экзаменом. Мне было так плохо, что я даже видел кое–что.
Де Риз. Видел кое–что?
Прэттл. О Господи, да: свиньи в мундирах, крылатые змеи и все прочее, видел даже одну из твоих крылатых лошадей.
Де Риз. Но, дорогой мой друг, ты ничего не понимаешь. Я всего лишь говорю, что абстракции для поэта так же близки, реальны и зримы, как твои букмекеры или официантки.
Прэттл. Я знаю. Отдохни.
Де Риз. Может, я и отдохну. Я сходил бы с тобой на музыкальную комедию, которую ты собираешься посмотреть, но я слегка утомился, пока это писал; все–таки тяжелая работа. Я схожу в другой раз.
Прэттл. Откуда ты узнал, что я собираюсь на музыкальную комедию?
Де Риз. Ну а куда же ты еще мог пойти? Гамлет идет у лорда Чамберлена. Ты не пойдешь туда.
Прэттл. Мне это понравится?
Де Риз. Нет.
Прэттл. Что ж, ты совершенно прав. Я собрался на «Девушку из Бедлама». Всего хорошего. Мне нынче надо расслабиться. Уже поздно. И ты отдохни. Не стоит добавлять еще строчку к этому сонету; четырнадцати вполне достаточно. Отдохни. Не езди никуда ужинать, просто отдохни. Мне это иногда помогает. Всего хорошего.
Де Риз. Всего хорошего. (Прэттл уходит. Де Ривз возвращается к своему столу и садится). Старый добрый Дик. Он такой же, как всегда. Боже, как идет время. (Он берется за перо и за свой сонет и вносит несколько исправлений). Что ж, кончено. Я с этим больше ничего сделать не могу. (Он встает и подходит к экрану, отодвигает его немного назад и поднимается к алтарю. Он уже собирается бросить свой сонет у подножия алтаря, к прочим стихам). Нет, этот листок я сюда не положу. Он достоин алтаря. (Он аккуратно возлагает сонет на алтарь.) Если уж этот сонет не приведет ко мне Славу, то и все, что я сделал до него, мне Славы не принесет, как и все, что я сделаю после. (Он ставит экран на место и возвращается к креслу, стоящему у стола. Он садится, опершись локтем о стол, или так, как пожелает актер). Ну–ну. Приятно снова повидать Дика. Что ж, Дик наслаждается жизнью и он совсем не дурак. Как там он сказал? «Поэзия не приносит денег. Тебе лучше забросить ее». Десять лет труда — и чего я сумел добиться? Уважения людей, которые интересуются поэзией — но много ли таких людей? На солнечные очки при затмениях солнца и то спрос куда больший. С какой стати ко мне придет Слава? Разве я не взывал к ней целыми днями? Одного этого достаточно, чтобы она держалась подальше. Я — поэт; это для нее достаточная причина пренебречь мной. Гордая, отчужденная и холодная, как мрамор, она не вспомнит о нас. Да, Дик прав. Жалкая игра, погоня за иллюзиями, преследование неуловимых, ускользающих снов. Сны? Что ж, мы и сами — только сны (он опускает голову на спинку кресла).
