Бернард Шоу - Великая Екатерина

Нужно только принять во внимание, что великие пьесы живут дольше великих актеров, хотя плохие пьесы живут еще меньше, чем самые худшие из их исполнителей. Следствием этого является то, что великий актер не давит на современных ему авторов, требуя обеспечить его героическими ролями, а использует шекспировский репертуар и берет то, что ему нужно, из мертвой руки. В девятнадцатом веке появление таких актеров, как Кин, Макреди, Барри Салливен и Ирвинг, должно было бы привести к созданию героических пьес, равных по силе и глубине пьесам Эсхила, Софокла и Еврипида; но ничего подобного не произошло: эти актеры играли произведения усопших авторов или, очень редко, живых поэтов, которых вряд ли можно назвать профессиональными драматургами. Шеридан, Ноулз, Булвер-Литтон, Уилс и Теннисон выпустили в свет нескольких вопиюще искусственных «рыцарских коней» для великих актеров своего времени, но драматурги в узком смысле этого слова — те, кто сохраняют жизнь театру и кому театр сохраняет жизнь, не предлагают своего товара великим актерам: они не могут себе позволить тягаться с бардом, который принадлежит не только своему веку, но всем временам и который к тому же обладает необычайно привлекательной для антрепренеров чертой — он не требует авторского гонорара. В результате драматурги и великие актеры и думать забыли друг о друге. Том Робертсон, Ибсен, Пинеро и Барри могли бы жить в другой солнечной системе, Ирвингу от этого было бы ни холодно ни жарко; то же можно с полным правом сказать о предшествующих им современных друг другу актерах и драматургах.

Вот так и создалась порочная традиция; но я, со своей стороны, могу заявить, что она не всегда остается в силе. Если бы не было Форбса Робертсона, чтобы сыграть Цезаря, я бы не написал «Цезаря и Клеопатру». Если бы не родилась Эллен Терри, капитан Брасбаунд никогда не обратился бы на истинный путь. В «Ученике дьявола», который завоевал мне в Америке за мою стряпню звание cordon-bleu[2] был бы другой герой, если бы Ричард Мэнсфилд был другим актером, хотя заказ написать, эту пьесу я получил в действительности от английского актера Уильяма Терриса, убитого прежде, чем он оправился от смятения, в которое его поверг результат его опрометчивой просьбы. Ибо надо сказать, что актер или актриса, вдохновившие драматурга на новую пьесу, очень часто смотрят на нее, как Франкенштейн смотрел на вызванное им к жизни чудовище, и не хотят иметь ничего общего с ней. Однако драматург продолжает считать их истинными родителями одного из своих детищ.

Автору, который хоть немного любит свое дело и знает в нем толк, доставляет особую, острую радость предугадать и показать всем не замеченную ранее сторону актерского дарования, о которой не подозревал даже сам актер. Когда я украл у Шекспира мистера Луиса Кэлворта и заставил его, я думаю впервые в жизни, надеть на сцене сюртук и цилиндр, он никак не ожидал, что его исполнение роли Тома Бродбента позволит мне назвать его поистине классическим.

Миссис Патрик Кэмпбел была знаменита и до того, как я стал для нее писать, но не тем, что играла безграмотных цветочниц-кокни. И, возвращаясь к обстоятельству, спровоцировавшему меня на все эти дерзости, я не сомневаюсь, что мисс Гертруда Кингспюун, создавшая себе сценическую репутацию как воплощение восхитительно ветреных и пустоголовых инженю, сочла меня еще более, чем обычно, безумным, когда я уговорил ее играть Елену Еврипида, а затем помог сделать королевскую карьеру в качестве Екатерины Российской.

Говорят: позаботься о пенсах, а фунты сами о себе позаботятся; вряд ли, если мы станем заботиться только об актерах, пьесы сами позаботятся о себе; да и наоборот: вряд ли, если мы станем заботиться только о совершенстве пьес, актеры сами позаботятся о своем совершенстве. В этом деле нужно идти друг другу навстречу.

Я видел пьесы, написанные для актеров, которые вынуждали меня восклицать: «Как часто возможность совершить дурной поступок делает поступок дурным» Но возможно, Бербидж размахивал суфлерским экземпляром перед носом Шекспира на десятой репетиции «Гамлета» и восклицал: «Сколь часто возможность совершить великий поступок делает драматурга великим!» Я говорю — на десятой, ибо я убежден, что на первой он заявил, будто его роль никуда не годится, считал монолог призрака нелепо длинным и хотел играть короля. Так или иначе, хватило у него ума произнести эти слова или нет, его похвальба была бы вполне обоснованна. Какой же отсюда вывод? Каждый актер должен был бы сказать: «Если я сотворю в самом себе героя, всевышний пошлет мне автора, который напишет его роль». Потому что в конечном итоге актеры получают авторов, а авторы — актеров, которых они заслужили.

1776 год. Санкт-Петербург. Кабинет Потемкина в Зимнем дворце. Огромные апартаменты в стиле, принятом, в России в конце XVIII века, — подражание Версалю при «короле-солнце». Непомерная роскошь, грязь и беспорядок. Потемкин, человек гигантского роста и мощного телосложения, с одним глазом, который притом заметно косит, сидит с краю стола, где разбросаны бумаги, и стоят остатки завтрака, скопившиеся за три илу четыре дня. Перед Потемкиным столько кофе и коньяке, что их хватило бы на десятерых. Его расшитый драгоценными камнями мундир валяется на полу, упав с поставленного для посетителей стула у другого конца столе, Придворная шпага с перевязью лежит на стуле. Треуголка, тоже усыпанная бриллиантами, — на столе. Потемкин полуодет: на нем расстегнутая до пояса сорочка и огромный халат, некогда великолепный, теперь заляпанньй едой и грязный, так как служит ему полотенцем, носовым платком, пыльной тряпкой и всем прочим, для чего может использовать его неопрятный человек. Халат не скрывает ни его волосатой груди, ни наполовину расстегнутых панталон, ни ног в шелковых чулках до колен. время от времени он подтягивает чулки кверху, но они тут же сползают от его беспокойных движений. Ноги его обуты в громадные расшитые бриллиантами домашние туфли, каждая из которых стоит несколько тысяч рублей. На первый взгляд Потемкин — необузданный, жестокий варвар, деспот и выскочка нестерпимого и опасного толка, уродливый, ленивый, с омерзительными повадка, ми. Однако все иностранные послы докладывают, что он, самый одаренный человек в России, причем единственный кто пользуется хоть каким-то влиянием на еще более одаренную, чем он сам, императрицу Екатерину II. Она не русская, а немка, в ней нет ничего варварского, и она сдержанна в своих повадках. Мало того что Екатерина оспаривает у Фридриха Великого репутацию умнейшего монарха Европы, они вполне может притязать на то, чтобы слыть самой умной и привлекательной женщиной своего времени. Она не только выносит Потемкина, хотя давно уже избавилась от своего романтического увлечения им, но высоко ценит его как советчика и верного друга. Его любовные письма признаны одними из лучших, известных в истории. У него огромное чувство юмора, он способен без удержу смеяться над собой так же, как над другими. В глазах англичанина, который сейчас ждет у него аудиенции, Потемкин, возможно, отъявленный негодяй. Он и есть отъявленный негодяй, независимо от того, кто на него смотрит, но его посетитель увидит, как рано или поздно видят все, кто имеет с ним дело, что с этим человеком нельзя не считаться, даже если вас не устрашают его бешеный нрав, физическая сила и высокое положение. На диване, стоящем между тем концом стола, где сидит Потемкин, и дверью, полулежит хорошенькая девушка, любимая племянница Потемкина Варенька. У нее недовольно надуты губки, возможно потому, что он делит свое внимание между бумагами и бутылкой с коньяком и ей остается лишь любоваться широкой спиной своего дяди. За диваном стоит ширма. Входит старый солдат, казацкий сержант.

Сержант (держась заручку двери, тихо, Вареньке). Барышня-голубушка, его светлость князь очень заняты?

Варенька. Его светлость князь очень заняты. Он поет не в тон, словно ему слон на ухо наступил, он грызет ногти, он чешет голову, он поддергивает свои грязные чулки, он ведет себя так, что на него противно смотреть, и, хотя ничего сейчас не соображает, притворяется, будто читает государственные бумаги, потому что он слишком большой лентяй и эгоист, чтобы разговаривать, да еще любезно.

Потемкин ворчит, затем вытирает нос рукавом халата.

Свинья! Фу! (Передернувшись от отвращения, сворачивается на диване калачиком и прекращает разговор.)

Сержант (крадется к мундиру, чтобы поднять его и повесить на спинку стула). Батюшка, там пришли английский офицер, которого вам так высоко рекомендовали старый Фриц Прусский и английский посол, и господин Вольтер, да горит он в вечном пламени по безграничной божьей благости! (Крестится.) Они в передней дожидаются и испрашивают вашей аудиенции.