Как поэтические сборники, так и роман отныне прокладывают путь к шедевру; особняком здесь стоят только «Стихии» (1911), содержащие, впрочем, стихи, написанные ранее уже опубликованных. «Мигель Маньяра» публикуется в номерах 45–46 «Нувель Ревю Франсез» за 1912 год, а затем в 1913 г. выходит отдельной книжкой. Театральная премьера состоялась 28 февраля 1914 года. Второе издание, которого очень хотел Годуа, появилось в 1935 году. «Мигель Маньяра» переводился (в том числе и недавно) на многие европейские языки и идет на сцене и в наши дни. Мы не станем ничего добавлять к анализу этого основополагающего сочинения, содержащемуся в статье Луиджи Джуссани; мы просто чуть дальше попытаемся воссоздать исторический персонаж, ставший прообразом главного героя, а пока вернемся к хронологическому очерку творчества Милоша.
Успех первого сочинения для сцены подтолкнул нашего автора еще раз испытать себя в этой сфере; так появился «Мемфивосфей», опубликованный в журнале в 1913 г., а отдельной книжкой — в 1914 г. Первое представление было дано 10 января 1919 г., с Карлосом Ларрондом в роли царя Давида. К тому же сюжету несколькими годами ранее обратился Андре Жид в своей «Вирсавии»: это любовь (снова любовь!) Давида к жене Урии, совершенное царем преступление, чтобы завладеть ею, и небесное возмездие за этот грех. Эпизод этот содержится во Второй Книге Царств; Милош его переиначивает, отдавая ту роль, которую в Библии исполняет пророк Натан, Мемфивосфею, сыну Ионафана, другу юности Давида. «Савл из Тарса» был написан в то же время, но так и не был опубликован, возможно из‑за сценической рыхлости, присущей этой пьесе.
Можно сказать, что театральной трилогией завершается «поэтический» период у Милоша. Следующее сочинение, «Исповедь Лемюеля», появившаяся в 1921 г., уже целиком относится к «метафизическому» этапу. Показательно, что автор воспринимает свое сорокалетие как порог, переход от молодости (где как раз и главенствовало поэтическое вдохновение) к зрелости, отмеченной метафизическими поисками, которые Милош ведет, покрывая огромные пространства: от восточных учений до средневековой мистики, от Сведенборга до первобытных религиозных обрядов, от священных танцев до новейших научных теорий. Но путеводной нитью для него неизменно остаются католические догматы.
«Исповедь Лемюеля» содержит 9 поэм, последняя из которых, «Песнь Познания», «представляет собой сплав эзотерических учений, которыми отмечены пути познания, проходящие через все прошлое человечества»[19]. В сборник входит также «Послание к Сторгу», уже опубликованное в «Ревю де Оланд» в 1916г. и позднее перепечатанное в качестве предисловия к Ars Magna. Это сочинение изысканно умозрительное (хотя в нем, как и во всех последующих, Милош по–прежнему пользуется языком в каком- то смысле поэтическим), в котором Милошу удается дать определение некому виду общей теории относительности, где материя, пространство и время соединяются в движении. Некоторые критики подчеркивают удивительное сходство этой теории с открытиями Эйнштейна: «Поразительное совпадение. В одно и то же время, по разные стороны железного занавеса войны, два человека, не подозревающие о существовании друг друга, один — ученый- математик, другой — далекий как от точных, так и от естественных наук, два человека догадываются о всеобщей Относительности»[20]. Послушаем, как Годуа позднее комментировал это «Послание»: «Оно — нечто большее, чем пророческий вклад в теорию относительности; это высшее подтверждение всеведения Божественной любви, того всеведения, которое освещает вечной зарей лабиринты нашего земного странствия через райские и адские видения, запечатленные Милошем в красках и звуках поистине апокалиптических»[21].
«Метафизические» темы пространства, времени и движения широко трактуются в Ars Magna (1924) и «Эликсирах алхимиков» (1926).
Ars Magna состоит из четырех поэм: Memoria («Память»), «Числа», Turba magna («Великое смятение») и Lumen («Свет»). В этом сочинении Милош нашел едва ли не самое удачное словесное выражение своей «метафизики»; он и сам называет себя «тем, кто хочет писать душой слов». Именно в поисках души слов [и вещей] Милош преодолевает сухость и чистую рассудочность метафизики и поднимается на тот уровень, который можно определить как мистический. И тут возвращается та тема познания не только интеллектуального, с которой мы уже сталкивались в романе. Достаточно короткой цитаты: «Мысль — не более чем листок, оторвавшийся от дерева чувств, мозг — всего лишь спутник сердца. Он только принимает, просеивает и воспроизводит свет утверждения, которое посылает ему сердце в своем духовном излучении. Там созревает нетленное и целительное Золото божественного Милосердия; медовый металл, выделение ангельских пчел, золото, которого без помощи молитв, «Ave» и «Pater», не получить никаким синтезом». Последние слова, с одной стороны, подтверждают неизменное почтение Милоша к христианским догматам, а с другой, связывают его мысль с величайшей традицией христианской мистики. Согласно этой мистической традиции, никакая мысль не может горделиво полагать, будто способна познавать реальность сущего, если прежде не умалилась в смирении, высшим проявлением которого служит молитва (причем не та, что придумывает сам молящийся, а та, что закреплена церковной традицией). «Когда гаснет факел веры, тьма заливает мир и животворящее тепло утверждения сменяется холодными и мелкими рассуждениями любознательности. Где же целительное средство? Только в Молитве и в той высшей свободе, что в ней заключена»[22]. Робер Кантерс, указывая на переход от театрально–поэтического этапа в творчестве Милоша к мистико–метафизическому, писал: «Что Милош, начиная с определенного момента, знает твердо, — так это то, что единственно нужное употребление слова — не для того, чтобы установить связь между тварями, как в театре, а для того, чтобы попытаться установить связь между тварным и нетварным, как в молитве»[23].
«Эликсиры алхимиков» — очень сложное произведение; оно состоит из 107 «версетов» наподобие библейских (впрочем, Милош не одобрял ни этот термин, ни такое сопоставление), в которых автор запечатлел свое философское, мистическое и теологическое видение действительности. Это обобщение — столь необычное и сжатое, что сам автор счел необходимым во втором издании сопроводить его пространным комментарием; в нем Милош подтвердил, что поэма эта — не что иное, как «новый свет, брошенный на неприкосновенную книгу ортодоксального католицизма». Мы не можем здесь вдаваться в развернутое толкование этого сочинения и ограничимся тем, что отошлем читателя к уже цитировавшемуся нами, отличающемуся взвешенностью суждений труду Жака Бюжа.
С «Эликсирами» завершилась «метафизическая» стадия, и Милош погрузился в изучение Библии, надеясь, среди прочего, найти объективное подтверждение тому, что субъективно было для него очевидно, — соответствию между его собственными теологическими воззрениями и христианской верой.
Но прежде чем касаться результатов этих библейских изысканий, следует хотя бы упомянуть сочинения, посвященные его родине, Литве. У них была и политическая цель: возрожденная литовская нация (ее самоопределение, как уже было сказано, произошло в январе 1918 г.) должна была предстать в собрании европейских народов во всем богатстве своих исторических, культурных и литературных традиций. И кто лучше Милоша, профессионального дипломата, изысканного поэта, ученого полиглота, мог справиться с этой задачей? Переложения литовских сказок и побасенок на французский — это настоящая оригинальная творческая работа. В ней Милош излил всю свою ностальгию по утраченной родине (символу райской чистоты детства, как явствует из первых же его сочинений) и все свои живые чувства к природе. Милош не наивен: «Природа (столь прекрасная в глазах большинства людей), эта природа, в лоне которой мы живем тысячи лет, есть нечто абсолютно безобразное и низкое. Мы выносим ее только потому, что в глубине нашей души еще живет воспоминание о первозданной природе, божественной и истинной»[24]. Именно поэтому, считает А. Гибер, следует толковать отношение Милоша к природе (символически представленной в образе его родной земли) как «чувство поначалу романтическое, которое просветляется, рассеивается с осознанием того, что любовь к Природе — всего лишь любовь к миражу, и наконец отступает перед прекрасным ликом Бога»[25].
Что касается результатов библейских исследований Милоша, то они были собраны в 1933 г. в «Разгадке Апокалипсиса Иоанна Богослова» (в продажу не поступала), а затем в изданной в 1938 г. за счет автора книге «Ключ к Апокалипсису». Еще мать–еврейка приохотила Милоша к изучению Библии, а затем он продолжил эти занятия под руководством Ледрена и не оставлял их всю жизнь. Но в этих сочинениях речь идет о другом: о попытке, скорее неудачной, «истолковать» самую загадочную книгу Писания, накладывая изречения из нее, с соответствующим «ключом», на современную ему историческую действительность. Не стоит труда подсчитывать, насколько Милош преуспел в своих пророчествах. Конечно, нетрудно улыбнуться, читая некоторые его предсказания; но просто дух захватывает от того, что в 1933 г. он предвидел великие мировые потрясения в 1939–1944 гг. и объявлял, что «война рыжего коня — это война польско–немецкая, по крайней мере поначалу».
