«Мигель Маньяра»
«Мигель Маньяра» — несомненно, самое значительное, долговечное и успешное произведение Милоша. Идея этой театральной «мистерии» пришла к нему при чтении одной журнальной статьи. Возможно (мы уже упоминали о редкой замкнутости Милоша в том, что касается его внутренней жизни) это была рецензия на книгу А. Де Лату- ра «Дон Мигель Маньяра. Его жизнь, его рассуждение об истине, его исповедание веры», вышедшую в Париже в 1857 году. «Как бы то ни было, с тех пор прошли годы, прежде чем Милош смирил свои духовные метания и претворил их в универсальный символ… «Мигель Маньяра» окончательно завершает и иллюстрирует милошевскую концепцию образа Дон Жуана»[26].
И в самом деле, впервые у Милоша мы встречаемся с Дон Жуаном в приложении к «Семи одиночествам» — в «Сценах для"Дон Жуана"». Сюжет их прост: Дон Жуан, классический старый либертин, согласно установившейся традиции[27], после смерти отца женится на Лоле, но обнаруживает, что она изменяет ему, старику, с его младшим братом, молодым и пылким любовником. Начинаются приступы ревности, а когда измена подтверждается, совершается ужасная, кровавая месть. «Сцены» написаны языком жестоким и непристойным, напоминающим об извращенном наслаждении; это типичный образец «черного» театра и как таковой не может быть представлен на сцене. «Как, каким чудом можно перейти от этой бездны, театра мрака и проклятия, к театру света и искупления?»[28] (имеется в виду «Мигель Маньяра»). Понадобился промежуточный этап — «Посвящение в любовь», где Пи- намонте–Маньяра проделывает путь от жестокого, необузданного, инфернального Дон Жуана из «Сцен» к умиротворенному (в романе — лишь частично) Дон Жуану из «Маньяры».
Но кто такой был Мигель Маньяра? Милош не стал разрабатывать дальше миф, уже многократно использовавшийся в европейской литературе. Он обратился, напротив, к подлинной истории Мигеля Маньяры Висентело де Лека и в своей театральной ее версии в основном придерживался фактов биографии этого человека, которого Католическая Церковь причислила к «преподобным». Дон Мигель родился в Севилье 3 марта 1627 г. в богатой семье выходцев из Корсики. В юности он предавался утехам и развлечениям, как то было в обычае у испанских дворян во времена «золотого века». Примечательно, что если первый его биограф, Хуан де Карденас, современник дона Мигеля, опускает самые скандальные эпизоды его молодости, то сам Маньяра в своем «Завещании» обвиняет себя в самых постыдных грехах. Приведем из него несколько фраз, которые, возможно, читал и Милош: «Я — дон Мигель Маньяра, пыль и прах, жалкий грешник; большую часть жизни я оскорблял высочайшее величие Бога, Отца моего, чьей тварью и низким рабом я себя признаю. Я служил Вавилону и Дьяволу, князю его, многократно впадая в мерзость, гордыню, похоть, богохульство, соблазн и разбой. Мои грехи и бесчинства неисчислимы, и только великая мудрость Божия может их назвать, бесконечное Его терпение — их снести, и бесконечное Его милосердие — их простить… На могиле моей пусть поставят камень с такой эпитафией: «Здесь лежат останки худшего человека на земле. Молитесь за него!»[29].
Разумеется, мы не можем принимать безоговорочно ни сдержанность биографа, ни самобичевания Маньяры, которому очевидно свойственны «барочная» чрезмерность и, главное, истинное, святое смирение.
Известно, что в определенный момент жизни, лет в двадцать, знатный юноша, «донжуан», пережил религиозное обращение. Карденас рассказывает, что когда Маньяра направлялся ночью на любовное свидание, он получил удар по голове, упал и услышал голос, заказывавший гроб для него как для мертвеца. Охваченный ужасом, Маньяра вернулся домой и позднее узнал, что на том свидании его бы встретили наемные убийцы, охотившиеся за ним. С того момента юноша изменил свой образ жизни и в 1648 г. женился на Иерониме Карильо да Мендоза (милошевской Джироламе), которая умерла молодой. После краткого пребывания у кармелитов Маньяра добился того, что его приняли в Братство Милосердия; в 1662г. его избрали главой Братства. Маньяра много способствовал оживлению деятельности Братства, разным ее видам — делам милосердия и призрения, делам духовным. Воздействие его усилий было так велико, что многие знатные люди в Севилье вступили в Братство; рядом с его помещениями были построены приют для бедных, лазарет для больных, которых нигде больше не принимали; было создано также объединение людей, помогавших приговоренным к смерти. Наконец, Маньяра многое сделал для обращения в христианство мусульман, проживавших в Севилье. Он умер, окруженный почитанием и молвой о его святости, 9 мая 1679 года. Его похоронили у входа в церковь Братства, облаченного в одежды рыцаря ордена Калатравы, по тому церемониалу, по которому хоронили бедных, призреваемых Братством. Два месяца спустя его останки были перенесены в крипту, под главный алтарь; там они и покоятся до сих пор.
Итак, Милош в основном следовал биографии Маньяры и сумел облечь перипетии его судьбы в такую форму, которая обессмертила его, поскольку представляет собой «историческую и религиозную картину, где веет истинный дух поэзии и веры»[30].
Пьерлуиджи Колонъези
Открытие Дон Жуана. Луиджи Джуссани
(Прочтение «Мигеля Маньяры» Оскара Милоша)
Я хотел бы прочитать с вами несколько отрывков из Мигеля Маньяры» Милоша. Это, вместе с «Извещением Марии» поля Клоделя, один из тех текстов, которые положили начало истории нашего движения. Мы все тогда знали эти тексты почти наизусть.
Мигель Маньяра — подлинный Дон Жуан, исторический персонаж, живший в середине XVII века. Именно испанский Дон Жуан породил всю вереницу воплощений этого героя, созданных впоследствии. Он богат во всех отношениях, наделен всеми невообразимыми дарами и возможностями и потому беспредельно дерзок и самоуверен: ему все полагается, все должно служить его желаниям и стремлениям. Насилие, в самом изощренном и замаскированном виде, — закон его жизни. Королевские придворные считают его «лучшим» из них, хотя он среди них самый молодой, лет ему вполовину меньше, чем остальным.
В начале пьесы, на пиру в его честь, происходит разговор, в котором его вызывают на воспоминания обо всех его подвигах, и прежде всего, естественно, о подвигах и похождениях с женщинами всех сословий. И он рассказывает.
Но в самый разгар восхищенных возгласов присутствующих — они восклицают: «Слава Манъяре, слава Манъяре, в самой глубине преисподней!» — Мигель внезапно произносит:
«Мне приятно видеть, господа, что все вы желаете мне добра, и я весьма тронут вашими великодушными пожеланиями видеть мою плоть и мой дух горящими новым пламенем, там, далеко отсюда. Я клянусь вам моей честью и головой римского епископа, что ваш ад не существует; что он никогда и нигде не пылал, кроме как в голове какого‑то безумного Мессии или злого монаха. Но мы знаем, что в пространстве, свободном от Бога, существуют миры, озаренные более горячей радостью, чем наша, неисследованные, прекрасные земли, далекие, очень далекие от тех, где находимся мы. Выберите же, прошу вас, одну из этих далеких и полных очарования планет, и пошлите меня туда этой же ночью через ненасытный зев могилы. Ибо время течет медленно, ужасающе медленно, господа, и я странным образом устал от этой скверной жизни. Не достичь Бога — это, конечно, пустяк, но потерять Сатану — по–моему, это великая скорбь и бесконечная тоска.
Я тащил за собой Любовь в удовольствиях, в грязи, в смерти; я был предателем, богохульником, палачом; я совершил все, на что способно это несчастное существо, человек, и что же? Я потерял Сатану. Сатана оставил меня. Я вкушаю горечь травы, растущей на скале тоски. Я служил Венере сначала с неистовством, затем со злобой и отвращением. Сегодня я, зевая, свернул бы ей шею. И вовсе не тщеславие говорит моими устами. Я не бесчувственный палач. Я страдал, я много страдал. Тоска подавала мне знаки, ревность шептала мне на ухо, жалость брала меня за горло. Более того, это были наименее лживые из всех моих удовольствий.
И что же? мое признание удивляет вас; я слышу смех. Так знайте же, что никогда не совершал по–настоящему отвратительного поступка тот, кто не оплакивал свою жертву. Конечно, в юности л, совсем как вы, искал жалкую радость, эту беспокойную незнакомку, которая дает вам свою жизнь и не называет своего имени. Но очень скоро меня охватило желание найти то, что вы никогда не. познаете: огромную любовь, таинственную и нежную. Сколько раз мне казалось, что я овладел ею, но это был всего лишь призрак пламени. Я душил ее в объятиях, я клялся ей в вечной нежности, она обжигала мне уста и посыпала мне голову моим же собственным пеплом, а когда я открывал глаза, ненавистный день одиночества снова был здесь, долгий день, такой долгий день одиночества, и бедное сердце было в его руках, очень бедное нежное сердце, легкое, кгак; зимняя пташка. И однажды вечером на мое ложе опустилось сладострастие со злыми глазами и низким лбом, и оно молча созерцало меня, /сак: смотрят на мертвых.
