Беневольский. Как ваш вопрос? извините. (Тихо Полюбину.) Я не понимаю его.
Полюбин (тихо Беневольскому). Человек военный, говорит просто; хотите ли, я за вас ему отвечу?
Беневольский (Полюбину). Вы меня обяжете.
Полюбин (Саблину). Господин Беневольский, честь и краса казанского Парнаса, доныне занимался только изящной словесностью, и с таким успехом, что стихи его печатались даже в «Сыне Отечества».
Беневольский (Полюбину). Помилуйте, вы меня в краску вводите вашей похвалою.
Полюбин. В ней нет ничего лишнего.
Беневольский. Вы так думаете?
Полюбин. Присягнуть готов. (Саблину.) И сверх того, в «Вестнике Европы».
Беневольский. Пощадите скромность поэта.
Полюбин. И где, бишь, еще?
Беневольский. В «Музеуме». – Да перестаньте. Хоть это всё очень лестно, но может показаться, что я самолюбив; а я ничьих похвал не ищу.
Саблин. И хорошо делаете. Кто вас так похвалит, как вы сами себя?
Полюбин. Везде рассыпаны счастливые опыты Евлампия Аристарховича Беневольского: после этого подумай…
Саблин. Я об этом никогда ничего не думаю и сочинителей терпеть не могу. (Беневольскому.) Это до вас не касается.
Полюбин. Кроме, что сочинитель, господин Беневольский ужасный законник и метит вдаль. Я его уговаривал, а он почти согласен сделаться со временем государственным человеком.
Саблин. Чем чорт не шутит! – Так вы метите в министры? а?
Беневольский. Отчего ж не стремиться вслед за Сюллиями, за Кольбертами, за Питтами, за боярином Матвеевым?
Саблин. Послушайте, подите-ка к нам, в полк, в юнкера. Смотри, пожалуй! он еще дуется!.. Ведь я не виноват, что вас иначе не примут; мне бы, напротив, во сто раз было веселее, кабы вы попали прямо в полковники: вы так сухощавы, по всему судить, проживете недолго, скорей бы вакансия очистилась.
Беневольский (в сторону). Житель Виотии в Афинах! ни малейшего колорита воспитания!
Саблин (Полюбину). Неужели ты полагаешь, что есть возможность этому шуту жениться на Вареньке?
Полюбин. Э, братец! от твоего зятя всё возможно.
Саблин. Я за это в состоянии сказать ему дурака в глаза, хоть он и думает, что вдвое меня умнее от того, что вдвое старее. Здесь неловко говорить: идем завтракать на бульвар.
Полюбин. Пойдем.
Саблин. А ужо как вернемся, настроим хорошенько сестру, чтоб она мужа на ум навела. Я, право, люблю тебя как душу, и Вариньку тоже, смерть досадно, если она достанется этому уроду… Ха! ха! ха! как можно этаким выродиться! Я бы сам себя на его месте обраковал и пристрелил. (Беневольскому.) Мы, сударь, оставляем вас одних: рассуждайте на досуге. Вот вам, как Ивану Царевичу, три пути: на одном лошадь ваша будет сыта, а вы голодны, – это наш полк; на другом и лошадь, коли она у вас есть, и сами вы умрете с голоду, – это стихотворство; а на третьем и вы, и лошадь ваша, и за вами еще куча людей и скотов будут сыты и жирны, – это статская служба. Во всяком случае, вы пойдете далеко; а мы, брат, пойдем к Бордерону, вели своей коляске за собой ехать.
Беневольский (один). Ха! ха! ха! Какой сюжет для комедии богатый! Как они смешны. Тот статский советник, в порядочных людях, и не читал ни «Сына Отечества», ни «Музеума»; но, по крайней мере, видно, что ему это совестно, больно: он мне после угождал взорами, речьми нарочно, чтоб изгладить дурное впечатление, которое надо мной сделало его невежество. А этот гусар, об котором Виргилий говорит: Barbarus has segetes,[1] – еще храбрится своею глупостью. Однако он мне дал мысль: ступайте к нам в полк… Нет, не в их полк, а в военную: отчего мне не быть военным? О! ремесло Цесаря! сына Филиппова! Быть вождем полмиллиона героев! Самому воспевать свои победы! воин-поэт! Но быть министром! тоже значительно, завидно. Ну, что ж? разве нельзя всё это сдружить вместе? Так, я буду законодателем-полководцем и стихотворцем, и вы меня одобрите, существа кротости!.. Существа очаровательные! всё в жертву вам!.. Но, боже мой! как здесь долго таятся в неге! Я так давно снедаем ожиданием. Ax! если б теперь мог увидеть ту, которая давно живет здесь, в моем сердце, знакомую незнакомку, которая часто появлялась мне в сновидениях, светла, как Ора, легка, как Ириса, – величественный стан, сафирные глаза, русые, льну подобные, волосы, черты… Кто-то идет – две женщины!.. Сердце, ты вещун! – это она с субреткою… Мой идеал!.. Она!..
Звёздова, Варинька, Беневольский.
Звёздова. Я теперь только узнала, что вы приехали, и очень жалею, что не могла прежде… Что с вами сделалось? Не дурно ли вам?
Беневольский (кланяясь). Нет-с, ничего-с. Честь имею себя рекомендовать.
Звёздова. Вы долго ехали из Казани?
Беневольский. Счетом времени только неделю, а счетом сердца целый век.
Звёздова. Видно, что-нибудь вас сюда торопило?
Беневольский. Ах! сударыня, вы не знаете любви!
Звёздова. Это очень лестно для вашей невесты. Но вы ее видите в первый раз.
Беневольский. В первый раз! Нет, я ее вижу не в первый раз.
Звёздова. Разве вы бывали прежде в Петербурге?
Беневольский. Никак нет-с.
Звёздова. Когда ж вы могли ее видеть?
Беневольский. Всегда: в часы уединенного труда, в минуты деятельной чувствительности, досуга шутливого, крылатой фантазии.
Звёздова. Да где же?
Беневольский. Везде: образ ее носился в облаках воздушных, выглядывал из ручейка долинного, отражался в каплях росы на листочках утренних…
Звёздова. Теперь я понимаю: вы шутите.
Беневольский. Одни сердца холодные могут шутить.
Звёздова (тихо Вариньке). Он говорит так странно…
Варинька (тихо Звёздовой). Странно, просто вздор; и за него хотят меня выдать. Ах! сжальтесь хоть вы.
Беневольский (в сторону). Она в смущении! Еще слово, и я счастлив.
Звёздова. Вы, кажется, поэт?
Беневольский. Так! Я не ошибся! Я счастлив! Я любим!
Звёздова. Что такое?
Беневольский. Вы меня узнали?
Звёздова. Узнала ли я?..
Беневольский. Вы меня поняли?
Звёздова. Нет, право…
Беневольский. Трепещут ли в вас те струны, которые издали голос в моем сердце?
Звёздова (Вариньке). Он с ума сходит.
Варинька (Звёздовой). Помилуйте, с чего ему сойти?
Беневольский. Я желал, и свершилось; я искал бессмертия в любви, божества в природе, – и ангел возвышенных мыслей предстал мне во всем велелепии.
Звёздова. Что вы говорите? опомнитесь.
Беневольский. Сердце имеет свою память. Вы приметили тот восторг, который не в силах был я удержать при первой нашей встрече? – в нем слышали вы голос пиитической совести.
Звёздова. Я, сударь, в жизнь мою ничего подобного не видала и не слыхала. (Вариньке.) Побудь с ним, ради бога, мне сил недостает его слушать. (Уходит.)
Беневольский, Варинька (она все время печальна и сердита).
Беневольский (не примечая, что Звёздова ушла). Не удивляйтесь моим словам, в языке любви запасся я жатвою слов… Боже мой! Она ушла?
Варинька. Ушла.
Беневольский. Краска стыдливой скромности, конечно, взыграла на лице невинности. Она, верно, хотела скрыть смятение первой любви. Зачем я не удержал ее? не досказал всего того, что теснится здесь, в этой груди?
Варинька. Нужды нет; вообразите себе, что я ваша невеста, и доканчивайте, как начали. Оно в своем роде, право, хорошо.
Беневольский. Верю, милая.
Варинька. Милая! Как он смеет!..
Беневольский. Но ты не моя невеста, ты не она.
Варинька. Дай бог!
Беневольский. Что, красавица?
Варинька. Я думала, каково вашей невесте!
Беневольский. Положение ее должно быть…
Варинька. Несносно.
Беневольский. Стрелы любви, конечно, язвительны, богатыри могучие по три дня не едали и не спали от них. Илья Муромец… Но ты не читала, ты не поймешь. Стрелы любви, подобно копью Ахиллову, исцеляют собственную рану… Ох! я опять забыл, что ты не поймешь.
Варенька. Авось пойму: продолжайте.
Беневольский. Если б ты, красавица, взялась мне помочь, поговорить своей барышне…
Варинька (в сторону). А! я служанка.
Беневольский. Если б ты растолковала ей, как выгодно быть подругою стихотворца!..
