Кошон. Вы уже сказали все, что я хотел сказать, и гораздо лучше, чем я мог бы это сделать. Думаю, что не найдется ни одного здравомыслящего человека, который не согласился бы с каждым вашим словом. Добавлю только одно. Грубые ереси, о которых вы нам говорили, ужасны; но они, как чума, свирепствуют недолгое время, а затем стихают, — ибо здоровые и разумные люди, как бы их ни подстрекали, никогда не примирятся с наготой, кровосмешением, многоженством и прочими неистовствами. Но сейчас всюду в Европе встает новая ересь, и она вербует себе приверженцев не среди тех, чей ум слаб и мозг болен, — нет. Чем сильнее они умом — тем упорнее в ереси. Это лжеучение не вдается в нелепые крайности и не потворствует вожделениям плоти, но и оно тоже ставит личный взгляд отдельной, столь склонной к заблуждениям души выше вековой мудрости и опыта Церкви. Мощное здание христианства не рухнет оттого, что толпа голых мужчин и женщин будет предаваться грехам Моава и Аммона, — но его может расшатать изнутри и привести к распаду и запустению эта опаснейшая из всех ересей, которую английский командующий назвал протестантством.
Асессоры (перешептываются). Протестантство? Это что такое? О чем говорит епископ? Какая-то новая ересь? Что это он сказал про английского командующего? Вы когда-нибудь слыхали о протестантстве? (И т. д.)
Кошон (продолжает). Да, кстати. Какие меры принял граф Уорик для охраны исполнителей приговора на тот случай, если Дева проявит упорство, а народ ее пожалеет?
Капеллан. Не беспокойтесь, ваше преосвященство. По приказу благородного графа у ворот стоят восемьсот английских солдат в полном вооружении. Дева не ускользнет из наших рук, хотя бы весь город был на ее стороне.
Кошон (возмущенно). Вы не хотите прибавить: дай Бог, чтобы она раскаялась и очистилась от грехов?
Капеллан. По-моему, это не очень-то последовательно. Но я, конечно, не смею спорить с вашим преосвященством.
Кошон (презрительно пожав плечами, отворачивается). Заседание суда открыто.
Инквизитор. Введите подсудимую.
Ладвеню (громко). Подсудимую! Введите ее в зал.
Через сводчатую дверь, находящуюся позади табурета для обвиняемого, вводят Жанну под охраной английских солдат. За ними идет палач со своими помощниками. У Жанны на ногах цепи. Ее подводят к табурету, снимают с нее цепи; стража становится позади нее. Она в черном костюме пажа. Долгое заключение и допросы, предшествовавшие суду, оставили на ней след, но силы ее не сломлены. Она смело оглядывает судей. Торжественная обстановка суда, видимо, не внушает ей того благоговейного страха, на который все здесь рассчитано.
Инквизитор (мягко). Сядь, Жанна.
Она садится на табурет для обвиняемого.
Какая ты сегодня бледная. Ты больна?
Жанна. Нет, ничего спасибо. Я здорова. Но вчера епископ прислал мне карпа, я поела, и мне стало нехорошо.
Кошон. Безобразие! Я же нарочно велел проверить, чтобы рыба была свежая.
Жанна. Я знаю, вы хотели мне добра, монсеньор. Но мне нельзя есть карпа, я всегда от него делаюсь больна. Англичане решили, что вы хотите меня отравить…
Кошон. Что?..
Капеллан. Нет, нет, монсеньор!
Жанна (продолжает). А они непременно хотят сжечь меня живьем как ведьму. Ну, они послали за врачом, но бросить мне кровь не позволили: они, дурачки, думают, что если ведьме открыть жилу, то все ее колдовство вытечет вместе с кровью. Так что он меня не лечил, а только изругал всякими словами, да и ушел. Зачем вы оставляете меня в руках англичан? Я должна быть в руках Церкви. И зачем меня приковывают за ноги к бревну? Или вы боитесь, что я улечу?
Д’Эстиве (жестко). Женщина! Ты здесь не для того, чтобы спрашивать, а чтобы отвечать на наши вопросы.
Курсель. Когда тебя еще не заковывали, разве не пыталась ты убежать, спрыгнув с башни высотой более шестидесяти футов? Если ты не умеешь летать, как ведьма, почему ты жива?
Жанна. Наверное, потому, что тогда башня еще не была такая высокая. А с тех пор, как вы стали меня допрашивать, она с каждым днем становилась все выше.
Д’Эстиве. Зачем ты спрыгнула с башни?
Жанна. Откуда вы знаете, что я спрыгнула?
Д’Эстиве. Тебя нашли во рву. Зачем ты покинула башню?
Жанна. Кто не покинул бы тюрьму, если бы нашел из нее выход?
Д’Эстиве. Ты пыталась бежать.
Жанна. А как же! Конечно. И не в первый раз. Оставьте дверцу в клетке открытой, и птичка улетит.
Д’Эстиве (встает). Это признание в ереси. Прошу суд это отметить.
Жанна. В ереси! Скажете тоже! Выходит, я еретичка, потому что пыталась убежать из тюрьмы?
Д’Эстиве. Разумеется. Если ты находишься в руках Церкви и пытаешься по доброй воле изъять себя из ее рук, значит, ты отрекаешься от Церкви. А это ересь.
Жанна. Чепуха это, вот что. Это уж совсем глупым надо быть, чтобы такое придумать.
Д’Эстиве. Вы слышите, монсеньор, какие надругательства я терплю от этой женщины при исполнении моих обязанностей? (В негодовании садится.)
Кошон. Жанна, я уже предупреждал тебя, что ты только вредишь себе такими дерзкими ответами.
Жанна. Но вы же не хотите говорить со мной как разумные люди! Говорите дело, и я буду отвечать как следует.
Инквизитор (прерывает их). Все это не по правилам. Вы забываете, брат продвигатель, что судоговорение, собственно, еще не началось. Задавать вопросы вы можете лишь после того, как обвиняемая присягнет на Евангелии и поклянется сказать всю правду.
Жанна. Вы мне каждый раз это говорите. И я каждый раз отвечаю: я вам скажу все, что касается до этого суда. Но всю правду я не могу вам сказать: Бог не велит мне открывать всю правду. Да вы бы и не поняли, если б я сказала. Есть старая поговорка: кто чересчур часто говорит правду, тому не миновать виселицы. Мне надоел этот спор; вы уже девять раз за него принимались. Довольно я присягала. Больше не буду.
Курсель. Монсеньор, ее надо подвергнуть пытке.
Инквизитор. Ты слышишь, Жанна? Вот что бывает с теми, кто упорствует. Подумай, прежде чем ответить. Ей уже показывали орудия пытки?
Палач. Все готово, монсеньор. Она их видела.
Жанна. Хоть на куски меня режьте, хоть душу мне вырвите из тела, все равно ничего из меня не вытянете сверх того, что я уже сказала. Ну что мне еще сказать, чтобы вы поняли? А кроме того, я боюсь боли. Если вы сделаете мне больно, я что хотите скажу, только б меня перестали мучить. Но потом от всего откажусь. Так какой же толк?
Ладвеню. Это, пожалуй, верно. Лучше действовать мягкостью.
Курсель. Но ведь всегда применяют пытку.
Инквизитор. Нет. Только когда в том есть необходимость. Если обвиняемый по доброй воле сознался в своих заблуждениях, применение пытки неоправданно.
Курсель. Но это же против правил и против обычая. Тем более что она отказалась присягать.
Ладвеню (с отвращением). Вам что, хочется ее пытать ради собственного удовольствия?
Курсель (удивлен). При чем тут удовольствие? Таков закон. Таков обычай. Так всегда делается.
Инквизитор. Вы ошибаетесь, брат продвигатель. Так поступают только те следователи, которые плохо знают законы.
Курсель. Но эта женщина еретичка. Уверяю вас, всегда в таких случаях применяют пытку.
Кошон. Ну а сегодня не будут, если в том не встретится необходимости. И довольно об этом. Я не желаю, чтобы про нас говорили, будто мы силой вынудили у нее признание. Мы посылали к этой женщине наших лучших проповедников и докторов теологии, они увещевали и умоляли ее спасти от огня свою душу и тело. И мы не пошлем к ней палача, чтобы он снова тащил ее в огонь.
Курсель. Конечно, вами руководит милосердие, монсеньор… Но это очень большая ответственность — отступать от принятых форм!
Жанна. Экая ты балда, братец. По-твоему, как в прошлый раз делали, так, значит, и всегда надо?
Курсель (вскакивает). Распутница! И ты смеешь называть меня балдой?..
Инквизитор. Терпение, брат, терпение. Боюсь, что скоро вы будете слишком жестоко отомщены.
Курсель (бормочет). Балда! Хорошенькое дело! (Садится, очень сердитый.)
Инквизитор. А пока что не надо обижаться на всякое резкое слово, какое может слететь с языка пастушки.
