Ремунда (запевает). Унтер дер Латерне…
Гупперт. Как хорошо там, Ремунда. Кругом покой, тишина. Божественно… Деревья, пчелы. И старинные немецкие надписи на могильных плитах. Как были они там испокон веку, так и пребудут вечно. У деток свое маленькое кладбище… такие хорошенькие могилки… Мило… (Опирается на бутылку.)
Ремунда (поет). О, mein Papa, das war ein wunderbarer Klaun… (Вышибает локтем бутылку у Гупперта.)
Гупперт. О! Ремунда злой, когда выпьет? А я еще злей. Да что для меня эти рюмки! Я всю войну пил, Ремунда. Для храбрости. И свое уже выпил. Ну, все! Я пошел! Сервус, Ремунда, привет!
Ремунда. Скоро вернетесь?
Гупперт (склонившись над Ремундой и вглядываясь в него пьяными глазами). Вы мне страшно симпатичны, Ремунда. Любите драться, а?
Неровным шагом Гупперт направляется к выходу, идет медленно, покачиваясь, но бодрится. Калоус поворачивается, и оба какое-то мгновение смотрят друг на друга. На лице у Гупперта такое выражение, словно он безмерно удивлен тем, что люди, подобные Калоусу, все еще существуют на свете. Калоус отвернулся. Гупперт подходит к дверям, продолжая напевать.
Гупперт (поет на мотив из «Веселой вдовы»). Коммуналь, коммуналь, коммуналь… (Выходит.)
Калоус (подходит к Ремунде, неожиданно резко). На брудершафт еще не пили? (Ремунда молчит.) Кто тебе поднесет — тому ты друг?
Ремунда. Послушай, Калоус…
Калоус. Не хочу слушать!
Ремунда. Почему ты его спросил о брате?
Калоус молчит.
Ремунда. Держись, чтобы всякий болван над тобой не потешался. (Смотрит в сторону двери.) Он там за дверью не подслушивает? Калоус (про себя). Комедия!
Входит худенький подросток, цыган Ружичка Сервац.
Цыган. Добрый вечер.
Калоус. Чего тебе? Сигарет? Пива?
Цыган. Кружку пива, пожалуйста.
Ремунда. Это не ты ли случайно король?
Цыган. Нет. Я Ружичка Сервац.
Пока Калоус наливает пиво, возвращается Гупперт. Не замечая мальчика, закладывает новую ленту в магнитофон. При звуках джаза у подростка загораются глаза; он медленно, как зачарованный, приближается к магнитофону. Несмело озирается и, видя, что никто не обращает на него внимания, подходит ближе, осмелев, начинает подпевать и хлопать в ладоши. Гупперт, заметив мальчика, разглядывает его с любопытством и брезгливостью. Вдруг его лицо расплывается в улыбке, и он жестом поощряет мальчика, чтобы тот не стеснялся.
Гупперт. О, тоже своего года passion. (Медленно надвигается на мальчика, останавливается, широко расставив ноги, с удовольствием наблюдает, как мальчик весь сжимается под его взглядом. Внезапно Гупперт тычет расставленными пальцами мальчику в глаза и вскрикивает.) У-у! (Грубо хохочет над испугом подростка. Затем протягивает руку и говорит.) На, погадай!
Цыган. Не гадаю.
Гупперт. Пять крон дам.
Цыган. Не гадаю.
Ремунда. Сервац, не отказывайся. Расскажи господину будущее, потом прошлое. Пять крон получишь.
Гупперт (весело). Прошлое я сам знаю, (Опять протягивает Ружичке руку.) Что видишь?
Цыган. Руку белую, холеную… (Калоусу.) Получите за пиво. (Платит.)
Гупперт. У нас теперь цыгане моторизованные. Лошадей не крадут. Крадут машины.
Цыган (Калоусу и Ремунде). Наздар! (Насмешливо кланяется Гупперту.)
Ремунда. Заходи, Сервац…
Скрипит закрывающаяся дверь. Калоус идет за стойку. Гупперт закладывает в магнитофон новую ленту. Слышен немецкий язык — детские голоса. Сначала стихотворение.
Es war einmal ein Mann,
der hatte einen Schwamm.
Der Schwamm war ihm zu nass,
da ging er auf die Gass.
Die Gass' war ihm zu kalt,
da ging er in den Wald.
Der Wald war ihm zu grun,
da ging er nach Berlin.[1]
Затем следует поздравление:
Lieber Papa!
Zu deinem funfzigsten Geburtstag
wünschen wir dir
viel, viel Gluck
und viel, viel Freude.
Sei gesund und heiter
und bleibe mit uns recht, recht lange.[2]
Ремунда (снимая ленту). Что это?
Гупперт. Лизелот. Захотелось услышать ее голосок. Для настроения.
Ремунда. Что же она сказала?
Гупперт. Чтоб я долго жил. И был здоров. И не расставался с ними. Чему ее научили, то и сказала.
Ремунда. Калоус, ты, кажется, собирался что-то спросить у господина Гупперта?
Калоус. Я?
Ремунда. Он сказал, что знал вас.
Калоус. Нет, нет.
Ремунда. А похожих на него знал?
Калоус. Похожих — знал…
Ремунда. И все были похожи? Чем же они были похожи? Говори, не робей.
Калоус. Если тебе очень хочется знать, скажу: они были похожи тем, что каждый из них думал, будто он ни на кого не похож. Этим они и были друг на друга похожи. Все.
Ремунда. Как это понимать?
Калоус. Просто считали, что они лучшие из людей. А все прочие не люди — аушус, брак. Аушус — это было их слово. Неожиданно люди улыбались снисходительно. Давали понять: «Нам ничего не стоит втоптать тебя в землю, но почему-то не хочется, нет настроения». И заглядывали в глаза, читали мысли. А стоило им заметить, что их великодушие не оценено, — впадали в гнев. В благородный! «Ах так! Мы с тобой по-хорошему, а ты нас не любишь? Ну, погоди!» И тогда они нас топтали.
Гупперт (после долгого молчания). Я пошел спать.
Калоус. Пожалуйста, ваш паспорт. Для прописки.
Гупперт. Это обязательно?
Калоус. Инструкция.
Гупперт. Инструкция есть инструкция. (Протягивает Калоусу паспорт, поднимается.) Неуютно в вашем обществе, господа, неуютно.
Калоус. Старик, у тебя нет порошка? Голова болит.
Гупперт. И часто… болит? Прошу вас. (Протягивает ему таблетки.) Идеальное средство. Минута — и вы в форме! (Рука Гупперта повисает в воздухе, и он с улыбкой глотает таблетку.)И у меня болит голова! (Снова протягивает Калоусу таблетки, тот берет одну.) Тоже со времен войны.
Ремунда. Может, еще посидите минутку, господин Грундиг?
Гупперт. Нет, спать хочу. (Колеблется, бросает быстрый взгляд на Калоуса и шумно садится.) А ведь Ремунда знает, что я его послушаюсь. Сначала было скучно, а сейчас ничего, весело. И дешево. (Пауза. Калоусу.) Вы там… всю войну?
Калоус. Почти.
Гупперт. За что?
Калоус. До сих пор не знаю.
Гупперт. Ну, что-то вам все-таки сказали?
Калоус. Что-то сказали.
Гупперт. Что-нибудь вы все-таки натворили. Что было на суде?
Калоус. Суда не было.
Гупперт. Как?
Калоус машет рукой и не отвечает.
Ремунда. Между прочим, господин Грундиг, ему было пятнадцать, когда вы его забрали.
Гупперт. Как это понимать — мы?
Ремунда. Эмиль, сколько ты весил, когда тебя выпустили?
Калоус. Двадцать девять кило.
Ремунда. А сколько тебе было?
Калоус. Семнадцать.
Гупперт. Хотите меня разжалобить, да?
Калоус. Не задерживай господина, старик. Господин собрался спать.
Гупперт (примирительно). Не надо, Ремунда. Какой смысл!.. Я вас понимаю. Я сам психолог. Хороший психолог. Сейчас он начнет рассказывать про газовые камеры, и как из людей делали мыло, и как у Ильзы Кох был абажур из кожи одного еврея. Надеюсь, хоть о евреях говорить не будете. И о поляках тоже… И как делали селекцион, и как матери шли на смерть с детьми… Послушайте, если вам это нравится… я такое расскажу, что вы оба плакать будете. Вот такие слезы у вас посыпятся из глаз, Ремунда, как горох, а этот меланхолик (указывает на Калоуса) обделается. Пардон. Да вам и не снилось то, что я видел наяву. В тридцать лет я поседел, а потом эти белые волосы выпали. И я стал все понимать.
Ремунда. Не понимаю.
Гупперт. И не поймете. (Продолжает мягким, почти нежным голосом.) Чтоб это понять, надо быть немцем. Как бы вам это объяснить попроще? Когда я был еще ребенком, ходил к нам один еврей, горбатый и косой. Он говорил: «Живи и давай жить другим». Отца моего эта философия выводила из себя. «Он должен жить только потому, что я живу? Какая же это, к черту, справедливость? С какой стати красивый, стройный человек должен смотреть на горбуна?»
Ремунда. А ваш папа был стройным?
Гупперт. Мой папа? Нет, он не был стройным. Напротив, он был обрюзгший. Ремунда знает, что такое обрюзгший? (Ремунда отрицательно качает головой.) Отец специально ездил на такой курорт, где толстые платят только за то, чтоб им не давали есть. Отощав за собственный счет, отец возвращался домой и снова принимался толстеть. (Смотрит на Калоуса.) Отец мой не был тощим! Видный был мужчина! И умер в пятьдесят! А тот еврей до семидесяти пяти пугал людей своим горбом. Разве это порядок? Природа имеет еще тьму недостатков. И нельзя позволить ей распоряжаться по-своему. А впрочем, способен победить лишь тот, кто способен! У Ремунды есть сад?
