СТАРУХА. Бедная ты моя девочка! Ты выбрала не свой путь.
ЮЛИЯ. Вот видите! Вы считаете, что я – хорошая девочка, а мой путь годится только для плохих. Если так оно и есть на этой земле, то на что же ей, бедной, надеяться?
ФОМА. Надеяться на хороших людей надо. У нас хороших людей много.
ЮЛИЯ. Это – точно. Только делать хорошие люди ни черта не хотят. А если и хотят, то боятся. У телевизора сидят хорошие люди. Некоторые шепчутся.
СТАРУХА. Не знаю, Юлька… Я не знаю… Мне очень тебя жалко, правда!.. А ведь было у тебя что-то другое, было, я же помню! Тот твой давнишний друг, Иван: ты была тогда так влюблена, что даже начала писать стихи.
ЮЛИЯ. Иван пропал тридцать лет назад. Исчез без следа. А вы его помните?
СТАРУХА. Как же, удивил он меня: двадцать пять всего, мальчишка еще, а о смерти толкует – да так, словно лучше ее и нет ничего.
ЮЛИЯ. Как странно, Верушка, что вы сегодня вспомнили об Иване! Как это странно!
СТАРУХА. Почему же странно?
ЮЛИЯ. Потому, что полчаса назад мне померещилось, что я его вижу – вот здесь.
СТАРУХА. Померещилось?
ЮЛИЯ. Здесь был какой-то человек с велосипедом – вылитый Иван.
СТАРУХА. И это не мог быть он?
ЮЛИЯ. Не мог. Никак не мог. Иван на пять лет меня старше. Мне – пятьдесят, а этому велосипедисту – не больше двадцати пяти. Но он – точно такой, каким я помню Ивана.
Из магазина выходит Нина.
НИНА. Вам нужно еще что-нибудь? Может, соляночки погрею?
СТАРУХА. (Нине) Как чувствует себя ваш друг?
НИНА. (Смутившись) Да что вы, какой друг…
СТАРУХА. Вы о нем заботитесь.
НИНА. Да я обо всех заботливая… А он вот просил передать, что извиняется.
ЮЛИЯ. Ну и ладно, только б не приходил больше. А вы садитесь с нами. Как вас зовут?
НИНА. Меня Ниной зовут. А вы, правда – наша хозяйка? Всей Юлнефти хозяйка?
ЮЛИЯ. Юлнефти я, правда – хозяйка, но не вам, Нина. Человек человеку – не хозяин.
НИНА. Ну, не знаю… Если хозяин хороший, так и хорошо человеку при таком хозяине.
ЮЛИЯ. Вот-вот… Господи, как же это по-нашему – мечтать о хорошем хозяине!
НИНА. Разве плохо?
ЮЛИЯ. Плохо, Нина, плохо. Кто сам себе – не хозяин, тому нужен плохой хозяин. Необходим! Так оно и выходит, и все – правильно.
НИНА. Не пойму, обижаете вы меня, что ли?
СТАРУХА. Нет, голубушка, нет! Переживает она за вас, горюет, не видите разве?
НИНА. (Юлии) Что ж вам горевать обо мне? Я – человек маленький. Для вас – пылинка.
ЮЛИЯ. (С горечью) Эх, Нина, Нина… Вот вам, Фома Еремеич, вопрос. Перед вами хороший человек – Нина. Думаю, она – очень хороший, добрый человек, каких у нас много, как вы говорите. И вы, конечно, правы. Вы говорите, что надеяться нужно на хороших людей. Боюсь, и тут вы правы. Но скажите мне, Фома Еремеич, что могут хорошие люди, мечтающие о хорошем хозяине?
ФОМА. Такие, как она – соль земли. На таких людях земля держится.
ЮЛИЯ. Еле держится, Фома Еремеич! Еле держится! Уже вон зарастает вся борщевиком!
ДАНА. Юлия, только один Бог может знать, как будет земля держаться. Это – Его воля всегда. Даже моя сгорелая земля зацветет, если Бог захочет. Если я хочу, я могу местить за мою землю, но я не могу держать ее. Ты держишь только себя, если можешь.
ЮЛИЯ. Похоже, что так, Дана. И раз уж Богу плевать на эту землю, буду держать себя.
СТАРУХА. Так! Ну вот что! Сегодня – мой день рожденья, и разговор ваш заунывный я прекращаю. Ничегошеньки мы угадать наперед не можем, хоть лоб расшиби. Вот послушайте, что я вам сейчас прочту. (Открывает сумочку, достает очки и конверт). Никогда этого никому не читала, а сегодня хочу прочесть. Это – письмо Вадима, моего покойного мужа. Написал он его мне перед самой нашей свадьбой. Вам и не снилось, какими тогда мы были горячими! Как мы верили, что устроим новую прекрасную жизнь! Верили, что не будет никаких хозяев, что каждый будет хозяином, и все вместе будут хозяевами. Вот, слушайте. «Верочка моя, любовь моя и надежда! Мы переживаем великое время: зарю новой, ослепительной жизни. Корабль истории разворачивается к миру лазоревому, миру счастия всех людей. Вековая мечта прорвала плотину рабства и неудержимым потоком несет нас к весне всечеловеческой любви – к коммунизму! И моя любовь к тебе, вливаясь в этот поток, ускоряет его бег страстным биением моего сердца. Чем же мне подарить тебя, моя дорогая? Как мне увековечить миг нашей полной близости? Будь я поэт, я подарил бы тебе поэму, трепещущую неведомым восторгом души. Но я – общественный деятель, я – оратор, я – рупор новых, ликующих идей, что парят в небе орлами. И мой дар тебе – моя клятва борца. И, хотя я – не поэт, но клятву эту я, как смог, облек для тебя в стихи:
Верю, настанет оно – счастье всех честных людей!
Неотвратимо грядет мир без богатых и бедных:
Кто обездолен судьбою, те все обретут и воспрянут
К радостной жизни, к любви беззаветной! И эта идея
Стала из всех величайшей и гордым орлом воспарила,
Клекотом грозным вещая смерть буржуазному миру!
Жажду, чтоб слово мое тем клекотом стало орлиным:
Все, что мешает паренью идеи великой – клянусь,
Все сожжено будет в прах ради всеобщего счастья!
Из магазина выбегает Бородатый с топором и бросается к борщевику. Ксюша вскакивает.
БОРОДАТЫЙ. (Борщевику) Опять ты!.. Изрублю в куски, гад!!
НИНА. Да что с тобой такое?!
БОРОДАТЫЙ. (Оборачиваясь) Нина, здесь кто-то прячется и орет… про орла какого-то…
СТАРУХА. Да что вы, голубчик! Я письмо читаю от мужа моего покойного, и он, правда, про орла пишет, но в переносном смысле. Что ж вы так переполошились? На вас лица нет!
БОРОДАТЫЙ. (Опуская топор) Извините, что помешал вашему чтению… Задремал я, привиделось что-то… (Уходит в магазин).
КСЮША. Я тащусь! (Садится, уткнувшись в планшетку).
СТАРУХА. Я продолжу. Осталось чуть-чуть. «Вера, этими неумелыми стихами я клянусь тебе, что мое слово – убежденное, страстное – не даст спокойно спать тем, кто еще цепляется за старое. А вместе мы, слившись нашими молодыми сердцами, зажжем светильник небывалой силы и чистоты и отдадим яркий свет нашей любви коммунистическому движению, чтобы усилить его порыв. И мы будем вознаграждены: обездоленные, измученные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре социальной справедливости. Так пойдем же, рука об руку, вперед – к победе над мировой буржуазией! И пусть курится фимиам нашей любви на жертвеннике свободы! Твой Вадик».
НИНА. (Восхищенно) О-ой! Это надо же, какая любовь бывает!..
ФОМА. Да уж, любовь бывает всякая. Да не всякую любовь на бумаге прописать можно.
СТАРУХА. Что это значит, Фома?
ФОМА. Да ты, Вера, известно, очень уж много важности словам даешь.
НИНА. Слова женщине приятно слушать, да только не угадаешь, где враки, а где нет: больно уж верить хочется. А тут так написано, что сразу видно: все – правда.
ФОМА. Да уж… Если кто не силен любовь словами расписывать, тому надеяться нечего.
НИНА. Любовь сама слова находит.
ФОМА. Может, и находит, да не все слова доходят.
СТАРУХА. Слышишь Юлька? Фома ревновать меня вздумал… А ты что молчишь-то?
ЮЛИЯ. Страшное письмо вы прочитали, Верушка. Страшное.
СТАРУХА. Страшное, говоришь? Ну, это теперь – страшно. Тогда страшно не было. Тогда мечта была: никто и близко подумать не мог, что из этой мечты выйдет.
ДАНА. Люди мечтали без Бога. Они мечтали, что земля будет без Бога, а земля не может так. И тогда они насилуют землю. Без Бога ничего нет, ничего не можно, ничего…
ЗАМШЕЛЫЙ. (Навеселе, поет за сценой, как человек, лишенный слуха). А мой тятенька не верил, что на свете есть любовь. Веселый разговор! Взял я саблю, взял я востру и зарезал сам себя…
Входит Замшелый.
Веселый разговор… Ой!.. Люди гуляют!.. Вот это – правильно. Дай бог здоровья, как говорится, всей компании и тому подобное. Меня Лукичом звать. Некоторые Замшелым кличут – ничего, я не обижаюсь.
СТАРУХА. Как-как?! Как вас кличут?!
ЗАМШЕЛЫЙ. Замшелым. (Показывая на свои зеленые прыщи) Вроде как мохом я зарос, замшелый, значит, я. Прыщи по мне такие полезли, от борщевика: борщ я из него варю.
СТАРУХА. Боже мой! Это что – вкусно?
ЗАМШЕЛЫЙ. Вкус – не особенный, но под водку, горяченького, с сольцой – хорошо. А главное – польза моему здоровью исключительная. Борщевиком одним и держусь.
