Водитель — мужчина немолодой — много лет работал на «перевозке» и научился ничему не удивляться. Задержались бы люди у гастронома, он бы все понял. Такое, очень редко, но все же случалось. Но чтобы по дороге в больницу пойти в театр, такого в его практике не бывало.
Оставшись в одиночестве, водитель закурил и включил транзистор «Сокол».
Он покрутил ручку настройки, миновал грозное хоровое пение, торопливую фразу спортивного комментатора насчет хоккея, и потом он услышал аплодисменты.
…Примерно минут через пятнадцать возвратились оба его пассажира.
Больной спокойно улегся на койку, а доктор бережно прикрыл его одеялом и опустился на свой стульчик.
— Поехали! — скомандовал Зайцев. Машина тронулась.
— Вы много потеряли, — сказал водитель. — По радио концерт передавали. Артист выступил просто-таки замечательно. Такой грохот стоял!.. В конце ему хлопали, кричали, а он почему-то больше не вышел. Небось зазнался. Или на другой концерт убег.
— Возможная вещь, — сказал Зайцев и осторожно покосился на Бармина.
А Бармин вытер платком лоб и зажмурился, боясь, как бы доктор не догадался, что она снова напомнила о себе, глухая боль где-то справа в подреберье…
— Как мы себя чувствуем? — бойко, с несвойственной ему интонацией спросил Зайцев.
— Хорошо! — не открывая глаз, коротко ответил Бармин, и «хорошо» это значило больше, чем ответ больного на вопрос доктора.
Машина выехала на Кутузовский проспект и прибавила скорость. Свет фонарей ритмично, как удары пульса, выхватывал из полутьмы лицо усталого, но, судя по улыбке, счастливого человека.
1973
Вошел Гусяев спокойно. Угрожающе спокойно. Вошел и прикрыл за собой дверь.
Устремив прямо перед собой строгий немигающий взгляд, он скрестил руки на груди и стал похож на Наполеона из кинофильма «Ватерлоо». Потом, не меняя выражения лица, он отбросил руки за спину, и в этой его позе явственно обозначилась независимость, граничащая с вызовом.
Т а к и м его еще директор не видел.
— Привет! — сказал Гусяев и, не дожидаясь ответа, иронически усмехнулся. — У вас очень удивленный вид. Как это я вдруг пришел к вам в кабинет без приглашения и без доклада. Не так уж часто заходят к вам сотрудники побеседовать с глазу на глаз. Только одно условие — прошу меня не перебивать. Раньше вы говорили, я молчал. Теперь ваша очередь молчать!
Гусяев вынул сигарету, но, не найдя спичек, нервно сунул сигарету в карман.
— Кто дал вам право, уважаемый товарищ директор… А впрочем, за что вас уважать? За то, что вы меня оскорбили? Я помню ваши слова…
Скривив губы, он изобразил глуховатый голос директора:
— «Трудовая деятельность товарища Гусяева не ограничивается его речами на собраниях. Он беззаветно отдает большую часть своего рабочего времени решению очередных задач и в первую очередь — решению кроссвордов…»
Гусяев сжал зубы, поиграл желваками.
— Удивляетесь, как я это все запомнил? А у меня хорошая память. Я, как сейчас, помню, когда про институт появилась в газете статья «Большой успех коллектива», я вам сказал: «Хорошо, Иван Максимович, про нас написали». А вы мне что ответили?.. «Очень жаль, что к вам, товарищ Гусяев, это пока не относится». Вы меня унизили — раз. Оторвали от коллектива — два. И чересчур выпятили себя — три. За такой стиль руководства вам спасибо не скажут!..
Гусяев помолчал, как бы раздумывая — сказать? Не сказать? И, решившись, доверительно сказал:
— Мне на днях предстоит свидание с одним большим человеком. Фамилию называть не буду. Не имеет значения. Товарищ, безусловно, спросит: «Как дела в институте?» И мне придется откровенно высказать свое мнение.
Гусяев потянулся за сигаретой, но, вспомнив, что у него нет при себе спичек, махнул рукой.
— Не делайте вид, что вы и коллектив — одно целое. Я помню, в прошлом году, когда отмечали юбилей института и был торжественный вечер, вы ни разу не пригласили потанцевать ни председателя месткома Торопыгину, ни доктора наук Алевтину Панкратьевну Маевскую. Вы весь вечер танцевали с лаборантками, с девчонками, у которых в институте пока что ни положения, ни особых заслуг. Я вас сразу раскусил. Пусть, мол, коллектив видит, какой директор простой, какой он демократичный. Вы не отворачивайтесь, не прячьте глаза. Я вас насквозь вижу. Я прекрасно понимаю, что вы за человек!..
Гусяев бросил взгляд на часы.
— Жаль, у меня времени мало, а то бы я вам еще врезал.
Он облизнул пересохшие губы, выпил глоток воды и снова взглянул на часы. Было без пяти, а в семь по телевизору хоккей.
— Все. Привет!
Метнув на прощание уже не просто строгий, а испепеляющий взгляд, Гусяев круто повернулся и, поправив прическу, вышел из ванной комнаты.
1973
Наташа знала, что это большой завод, но сегодня, войдя в один из его цехов, она поначалу даже растерялась.
Мухин, работник заводской многотиражки, взял Наташу под локоть и прокричал в самое ухо:
— Какие будут замечания?
Наташа не успела ответить.
Прямо над их головами медленно плыла огромная станина. «А вдруг трос лопнет?» — опасливо подумала Наташа. Мухин перехватил ее настороженный взгляд:
— Боитесь, оборвется?
— А вдруг?
Подойдя к застекленной каморке с табличкой «Начальник цеха», Мухин открыл дверь, пропустил вперед Наташу:
— Погодите. Я его сейчас найду.
Наташа огляделась. На стене висели фотографии, сверху красовалась надпись: «Равняйся на лучших!» Наташа заинтересовалась фотографиями — сборщики, токари, строгальщики. Разные профессии, и люди разные. Старик с усами щеточкой. Молодой парень, одетый хорошо, даже чуть щеголевато. Девушка с веселыми глазами.
Появился Мухин.
— Сейчас придет. Зовут его Павел Николаевич. А пока посмотрите Доску почета. Люди, можно сказать, на подбор. Скорей всего, кого-нибудь из них вы и будете рисовать… А вот и товарищ Тарасов…
— Каретникова, — представилась Наташа.
— Чем могу служить?
По торопливости, с какой была произнесена эта фраза, Наташа почувствовала, что начальнику некогда и потому разговор, видимо, будет короткий.
— Дело в том, что я художница… — начала Наташа.
— Я уже в курсе.
— Да?.. Я кончаю художественное училище и в качестве дипломной работы избрала портрет. Мне нужно написать передового рабочего…
— Вам нужно или у вас желание такое?
— Конечно, желание, — ответила Наташа, досадуя, что неудачно выразилась.
— Обязательно рабочего? А если инженера?
— Лучше рабочего, — сказала Наташа и подумала: «Была бы я постарше и посолидней, и разговор был бы другой».
Лицо Тарасова осветила улыбка.
— Понимаю, товарищ Каретникова…
— Наталья Михайловна, — подсказала Наташа, желая сделать беседу менее официальной.
— Вы, Наталья Михайловна, только на меня не обижайтесь, ладно?
— Ладно. — Она невольно насторожилась.
— На сегодняшний день многие художники рисуют новаторов производства…
— Вполне естественно. Они этого достойны.
Тарасов кивнул, и Наташа поняла, что он ждал от нее именно такого ответа.
— Ведь иной раз что получается, — продолжал Тарасов, — живут и хлеб жуют художник и токарь. Художник, к примеру, так себе, а токарь — первейший, золотые руки. И художник думает: «Изображу я этого товарища; если портрет выйдет не ахти какой, я все равно буду в порядке, меня токарь выручит».
— В каком смысле — выручит?
— Конечно, не в прямом смысле. Вряд ли он агитировать пойдет: дескать, не ругайте художника, он, возможно, плохой, да зато уж я больно хороший.
Наташа рассмеялась. Ей все больше и больше нравился собеседник.
— Вы, конечно, можете спросить: кто он такой, токарь? Я вам скажу. Он рабочий, стоит у станка, точит детали. Красиво точит, без брака. Так? И вот, если ты художник, ты свое вдохновение целиком и полностью отдай работе, этому своему портрету, и тогда народ посмотрит и скажет… Что он скажет, товарищ Мухин?
Мухин, не принимавший участия в разговоре и застигнутый врасплох, ответил не сразу.
— Повторите вопрос, Павел Николаевич.
— Я спрашиваю: что скажет о таком портрете народ?
— Он скажет: замечательный портрет.
— И это будет признанием таланта художника, — добавила Наташа.
— Не только художника, — горячо сказал Тарасов, — не только… а и того, кого нам изобразил художник. Портрет в итоге будет один, а таланта два и вдохновения два. Уловили?
— Конечно.
— А если так, тогда перейдем к художественной части. Вы желали посоветоваться, кого вам рисовать…
