Садится в кресло, роняя голову на руки.
Балаганчик
<Первоначальный набросок>
Мы можем узнать [этих] людей, сидящих в комнате с неосвещенными углами, под электрической лампой, вокруг стола. Их лица — все значительны, ни одно из них не носит на себе печати простодушия. Они разговаривают одушевленно и нервно, с каждой минутой как будто приближаясь к чему-то далекому, предчувствуя тихий лет того, чего еще никто не может выразить словами. Это люди, которых Метерлинк любит посадить вместе в зале и подсматривать, как они станут пугаться; а Верхарн сажает их, например, в одиночку у закрытой ставни слушать шаги на улице, размышлять о них, углублять их, делать судорогой своей жизни, заполнять их стуком и шлепаньем все свое прошлое, до тех пор, пока все выходы не закроются и не воцарится в душе черная тяжелая истерия. Словом, — эти люди — «маньяки», люди с «нарушенным равновесием»; собрались ли они вместе, или каждый из них сидит в своем углу, — они думают одну думу о приближении и о том, кто приближается. Вот краткая сказка о том, чем может кончиться собрание таких людей, постаравшихся спрятать себя как можно глубже и оттуда понимать такого же другого; вот как они предполагают чье-то приближение, строят планы, смакуют свой страх:
Первый. Она белолика и в длинной, белой, как снег, пелене — придет Она.
Второй. Глаза Ее зияют равнодушной пустотой. Она уже близко.
Третий. Она идет. Длинная коса лежит за ее плечами. Она прекрасна.
Одна из девушек встала в углу комнаты и, пройдя неслышным шагом, выросла в свете у стола. Она в белом. Глаза ее на бледном лице смотрят равнодушно. Коса золотых волос сбежала по плечам.
Трое говоривших. Вот Она! Вот Она! Смотрите!
Голоса загипнотизированных (дураков и дур). Это Смерть! Смотрите, как бледно ее лицо и как белы одежды! Какой пустотой зияют ее глаза! У нее коса за плечами! Это — Сама Смерть! Бежим!
Суетня. Сумасшедшие глаза в дверях.
Девушка (говорит тихо, звенящим голосом). Вы ошибаетесь.
Те же голоса. Слышите звон. Это звенит коса Смерти.
Некто (встает из-за стола и говорит, пронизав взглядом собрание, голосом спокойным, твердым и звонким, как труба). Успокойтесь. Это — не Смерть. Здравствуй, Маша. Господа, это моя Невеста.
Общий упадок настроения. Дураки и дуры безжизненно повисли на стульях. Рукава сюртуков вытянулись и закрыли кисти рук, точно их и не было. Головы ушли в воротники сюртуков. Кажется, на стульях висят просто пустые сюртуки. К говорившему только что подходит скромно одетый, с незаметным лицом, по-видимому — хозяин собрания. Вежливо склонившись, он предлагает:
<Хозяин>. Позвольте, я проведу Вас. Вашей Невесте нужен чистый воздух. Вам самому нужно оправиться [отдохнуть] от волнения.
Некто. О, нет, я совершенно спокоен.
Хозяин (наставительно). Я не допускаю этой мысли. Посмотрите, я сам вне себя. Этот несчастный случай повлиял и на Ваши чувства. Глаза Ваши горят, верно у Вас лихорадка. Я провожу Вас на улицу, я боюсь за Ваши нервы и провожу Вас до квартиры.
Ведет жениха и невесту за руки, несмотря на пререкания их. Дураки и дуры продолжают висеть на стульях. Мертвая тишина.
Акт II
Улица. Некто и хозяин сажают на извощика куклу. Усаживают на сани с трудом. Кукла качается. Наконец сани тронулись. Кукла покачнулась и шлепнулась на мостовую. Лежит она распростертая. Некто, хватая себя за голову:
Король на площади
<Набросок второй редакции>
Начало II акта
Высокая фигура в черном прислонилась к белому камню дворца.
Вот уже и день забелел.
Тяжко, тяжко, когда просыпается день.
Я говорю вам опять, что мы действуем только во имя человеческое.
Да, все мы хотим быть людьми.
Ни крова, ни семьи. Негде приклонить голову.
Да, это все, что остается тем, кто хочет быть человеком.
Страшное время.
Смешно говорить — страшное время. Что может испугать того, кому ничего не жаль.
Голос из глубины. Утро может испугать. Утро — тоска смертная.
Голос еще глубже. Жечь, жечь, жечь.
Вот он — сидит и дремлет. И держит мир своею красотою. — Неужели миром могут править эти дряхлые руки? Нет, им правит древняя зелень его седых кудрей.
Страшно.
Умирай, если страшно.
Голос глубже. Жги, если страшно. Глухая пустота. Мы, как зловещие птицы ночи — засыпаем, слабея, к утру.
Неужели нет людей, которые пойдут за нами.
Все пойдут за нами. Настанет день — и все пойдут за нами.
Но у всех у них семьи, дома. Они дрожат над каждой монетой.
Семьи их растленны уже. Дома их шатаются.
И все-таки сердца их — тупы и слепы. Не видят, не слышат. Тот, кто идет за нами, должен обладать горючим сердцем.
Все равно. Все сгорит — и твердое и мягкое, и сухое, сырое. От сырого еще больше дыму.
И этот старик сгорит?
Нет, он не сгорит. Чему в нем гореть? Все окостенело.
Мантия сгорит. Волосы сгорят.
Но сам он останется цел?
Развеем по ветру. Бросим в море.
Страшно. Страшно.
Жечь. Жечь. Жечь. Умирать.
День все разгорается. Все страшней пустота.
Это будет последний пустой день. Неужели ты не веришь тому, что все расшатано.
Я верю этому — последнее, чему я верю.
Да, всех нас соединила только одна эта вера.
Все они по первому знаку бросятся жечь и рушить, как стая голодных псов. Они стосковались по уюту своих промозглых очагов, своих утраченных семей.
Скажи мне, товарищ, на рассвете этого последнего дня: ведь и ты когда-то верил в добродетель.
Вот тебе моя рука. Сжимаю твою в последнем [предсмертном] пожатии. И я хотел благополучия. И я любил уюты, где пахнет духами и красивая женщина ставит на стол хлеб и цветы.
Любил ли ты детей?
Оставим это. Я любил детей. Но мне больше не жаль и детей.
Да, посмотри на детей. Они — выродки, бледные, худые. Теперь у всех детей печальные глаза.
Не долго выживут дети с такими глазами.
Скажи мне последнее: веришь ли ты, что твоя мечта освободительна?
Не верю. Не верю.
Спасибо. И я не верю.
И я.
И я.
Итак — мы четверо — в союзе смертном и неразрывном.
Мы соединены последней страстью — страстью к безверию, к безнадежности.
Во имя пустоты.
Я поднял бы кубок во имя пустоты, если бы здесь еще было вино.
Во всем мире больше нет вина.
Любишь ли ты что-нибудь?
Ты каркаешь, как черная птица. Нет, я ничего не люблю.
Любит ли кто-нибудь в этом городе?
Во всем городе я знаю троих: это высокий старик, который всегда молчит и которого все боятся. Он любит, потому что в нем сила. Но я не боюсь этой силы титана. Он не помешает нам.
Кто же еще?
Второй — поэт. Он страстно тоскует — он слышит всей своей чуткой душой, как пустота увивает вкруг него плющи свои. Но он заглохнет, ибо он слаб.
Кто третий?
Третий? — Это единственный, кого я боюсь. Это — женщина, дочь старика, которую любит поэт.
Ты, ты боишься?
Да, потому что она — женщина. И в ней живет высокая мечта.
Смешно! Ты боишься женщины!
Не смейтесь. Я не боюсь ни здравости, ни труда, ни мужской силы — ибо что сделают они в сумасшедшем городе? Только ускорят гибель. Я боюсь безумной фантазии, нелепости — того, что прежде называли высокой мечтой!
Ты боишься поэзии, религии? Но мы давно перешагнули через них. Мир забыл о пророках и поэтах.
Так было. Но в смертный час всем вспоминается то высокое и прекрасное, что было забыто.
Что же вспомнится этим ублюдкам? Какой высокой мечтой заразит их женщина?
Она заразит их своей безумной красотой. Она питает великие замыслы. Она хочет вдохнуть новую жизнь в короля.
Смешно, что ты боишься этого. Разве это — возможно? Разве этим удержишь народ от разрушения.
Я прямо говорю тебе, что это единственное, чего нам можно бояться. Эти ублюдки припадут к стопам ее. Они будут целовать следы ее. Они сделают ее королевой, Святой Девой, Богородицей.
Голоса. Это не может быть больше. История показала, что мир простился с этими идеями. Это — книжно. Это смешно.
Не смейтесь, говорю вам. Безумный город способен на последнее безумство. Он готов венчать свое безумие, когда потеряны все надежды, все добродетели, все семейные уклады и вся прелесть очагов.
Ты говоришь безумные вещи. Ты сошел с ума.
Все, все сошли с ума. Я всех безумней, и потому я стою во главе вас — безумцев. Без меня вы не можете действовать.
Что же ты велишь нам делать?
