Ты, ты боишься?
Да, потому что она — женщина. И в ней живет высокая мечта.
Смешно! Ты боишься женщины!
Не смейтесь. Я не боюсь ни здравости, ни труда, ни мужской силы — ибо что сделают они в сумасшедшем городе? Только ускорят гибель. Я боюсь безумной фантазии, нелепости — того, что прежде называли высокой мечтой!
Ты боишься поэзии, религии? Но мы давно перешагнули через них. Мир забыл о пророках и поэтах.
Так было. Но в смертный час всем вспоминается то высокое и прекрасное, что было забыто.
Что же вспомнится этим ублюдкам? Какой высокой мечтой заразит их женщина?
Она заразит их своей безумной красотой. Она питает великие замыслы. Она хочет вдохнуть новую жизнь в короля.
Смешно, что ты боишься этого. Разве это — возможно? Разве этим удержишь народ от разрушения.
Я прямо говорю тебе, что это единственное, чего нам можно бояться. Эти ублюдки припадут к стопам ее. Они будут целовать следы ее. Они сделают ее королевой, Святой Девой, Богородицей.
Голоса. Это не может быть больше. История показала, что мир простился с этими идеями. Это — книжно. Это смешно.
Не смейтесь, говорю вам. Безумный город способен на последнее безумство. Он готов венчать свое безумие, когда потеряны все надежды, все добродетели, все семейные уклады и вся прелесть очагов.
Ты говоришь безумные вещи. Ты сошел с ума.
Все, все сошли с ума. Я всех безумней, и потому я стою во главе вас — безумцев. Без меня вы не можете действовать.
Что же ты велишь нам делать?
Ждать еще один только день. Сегодня к вечеру разрешится все. Сегодня эта женщина будет говорить с народом и королем.
Еще целый день! Еще пустой и светлый день. Лучше жечь скорее — и умирать!
Я клянусь вам, что к ночи мы все умрем. Переждите день. Если они поверят ей и пойдут за ней — мы умрем одни. Если же и ее высокая мечта не осуществится — мы погибнем вместе со всем городом.
Мы верим тебе.
День разгорается. Пойдем слушать толпу.
Пойдем доживать последние часы. Больше не страшно. Радостно. Пусть день осыпает нас беспощадными солнечными осколками. Я не боюсь больше света. Я не боюсь ничего.
Днем или ночью — все равно сладко умирать.
И жечь.
Во имя пустоты.
Все жители сошли с ума. Они строят свое счастье на каких-то нелепых мечтах. Они ждут чего-то с кораблей, которые должны придти сегодня.
Другой (хватается за голову). Боже мой, Боже мой! Иностранные корабли с моря? Чего ждать от них? Да ведь это безумие! Они сами обманывают себя! Мне кажется, я схожу с ума.
Если дать себе волю, — всякий сойдет с ума. Замкнись в себе — и доживи с ясностью этот день. К концу его ты увидишь ясно, как видишь вон ту белую птицу над морем, — что тебе пора умереть.
Умереть. Какое счастье — умереть.
Молчат.
И все-таки, с часу на час, я жду появления этих кораблей.
Голос из глубины. Смерти не предавайте. Отчаянья не предавайте.
Ты прав, товарищ. Я не предам нашего дела, потому что не верю в счастье. Но я боюсь, что корабли придут и обманут легковерный народ. Я боюсь, что люди успокоятся и поверят, что счастье — с ними.
Корабли не придут сегодня. Их задержит буря. Этот ветер может принести грозу к ночи.
О стуках.
Предисловие <к сборнику «Лирические драмы»>
В заголовке этой книги я подчеркнул слово лирические драмы.
Лирика не принадлежит к тем областям художественного творчества, которые учат жизни. В лирике закрепляются переживания души, в наше время, по необходимости, уединенной. Переживания эти обыкновенно сложны, хаотичны; чтобы разобраться в них, нужно самому быть «немножко в этом роде». Но и разобравшийся в сложных переживаниях современной души не может похвастаться, что стоит на твердом пути. Между тем всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний жизненного пути. В современной литературе лирический элемент, кажется, самый могущественный; он преобладает не только в чистой поэзии, где ему и подобает преобладать, но и в рассказе, и в теоретическом рассуждении и, наконец, в драме. Вот почему, мне кажется, читатели резко делятся на два лагеря: на бегущих от лирики и проклинающих ее — и на заколдованных лирикой.
Лирика преподносит в изящных и многообразных формах все богатство утонченных и разрозненных переживаний. Самое большое, что может сделать лирика, — это обогатить душу и усложнить переживания; она даже далеко не всегда обостряет их, иногда, наоборот, притупляет, загромождая душу невообразимым хаосом и сложностью. Идеальный лирический поэт — это сложный инструмент, одинаково воспроизводящий самые противоположные переживания. А вся сложность современной души, богатой впечатлениями истории и действительности, расслабленной сомнениями и противоречиями, страдающей долго и томительно, когда она страдает, пляшущей, фиглярничающей и кощунствующей, когда она радуется, — души, забывшей вольные смертные муки и вольные живые радости, — разве можно описать всю эту сложность?
Имея все это в виду, я считаю необходимым оговорить, что три маленькие драмы, предлагаемые вниманию читателя, суть драмы лирические, то есть такие, в которых переживания отдельной души, сомнения, страсти, неудачи, падения, — только представлены в драматической форме. Никаких идейных, моральных или иных выводов я здесь не делаю.
Все три драмы связаны между собою единством основного типа и его стремлений. Карикатурно неудачливый Пьеро в «Балаганчике», нравственно слабый Поэт в «Короле на площади» и другой Поэт, размечтавшийся, захмелевший и прозевавший свою мечту в «Незнакомке», — все это как бы разные стороны души одного человека; так же одинаковы стремления этих трех: все они ищут жизни прекрасной, свободной и светлой, которая одна может свалить с их слабых плеч непосильное бремя лирических сомнений и противоречий и разогнать назойливых и призрачных двойников. Для всех трех прекрасная жизнь есть воплощение образа Вечной Женственности: для одного — Коломбина, светлая невеста, которую только больное и дурацкое воображение Пьеро превратило в «картонную невесту»; для другого — Дочь Зодчего, красавица, лелеющая библейскую мечту и погибающая вместе с Поэтом; для третьего — Незнакомка, звезда, павшая с неба и воплотившаяся лишь для того, чтобы опять исчезнуть, оставив в дураках Поэта и Звездочета.
Сверх этого, все три драмы объединены насмешливым тоном, который, быть может, роднит их с романтизмом, с тою «трансцендентальной иронией», о которой говорили романтики.
Уже самое техническое несовершенство этих первых моих опытов в драматическом роде свидетельствует о том, что ни одна из трех пьес не предназначалась для сцены. Идеальной постановкой маленькой феерии «Балаганчика» я обязан В. Э. Мейерхольду, его труппе, М. А. Кузмину и Н. Н. Сапунову.
Все три пьесы уже были напечатаны ранее: «Балаганчик» в «Факелах» (книга 1), «Король на площади» в «Золотом руне» (№ 4 1907 г.), «Незнакомка» в «Весах» (№ 5-6-7 1907 г.). Не смотря на крупные технические недочеты, я решаюсь собрать их в отдельную книгу: мне кажется, здесь нашел себе некоторое выражение дух современности, то горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного человека идет к своему обновлению.
Иного значения я не придаю ни одной из моих лирических драм.
Александр Блок
Август 1907.
С. Шахматова Московской губ.
Песня судьбы
<из первой редакции>
Пятая картина
Вокзал железной дороги. Большая сводчатая зала. Сквозь полукруглые окна в задней стене виден готовый поезд у платформы, зеленые и красные огни семафоров и снежная вьюга. В зале — суета, вдали — звонки и свистки локомотивов.
Герман. Вы всегда знаете, как меня найти.
Друг. Слухом земля полнится. И наконец, вы постоянно встречаетесь с этой цыганкой во всех общественных местах — в театрах, в клубах, на вокзалах. Ведь это, наконец, уже для всех ясно. И я знаю многих, которые распространяют о вас слухи, сплетничают, обсуждают…
Герман. Я не скрываюсь ни от кого.
Друг. Герман, вы рассуждаете как ребенок. Хорошо вам, вы мужчина. Но в какое положение вы ставите вашу жену?
Герман. Я не совсем понимаю, что вы говорите. Разве я поступаю преступно?
Друг. Да, это называлось так в прежние времена. Но в наше время никакого романтизма быть не может. И потому — вы поступаете просто, как обыкновенный муж, изменяющий своей жене.
Герман. Вот как? Да, я знаю, вы давно любите Елену.
