РОГЕР. Но раньше там было лучше.
ТОМАС. Последний год…
РОГЕР. Но там было лучше. Лучше, было лучше, больше порядка. Спроси Гуннара. Спроси Гуннара.
ТОМАС. …Хорошо. Только один год.
МОД (СОФИИ). Что, опять уходишь?
СОФИЯ. София идет в душ.
МОД. Опять? София — понятно, ну а ты-то?
РОГЕР. Спроси у Гуннара.
ТОМАС. Последний год было нормально.
МОД. Ты уже три раза сегодня мылась.
РОГЕР. Спроси у Гуннара, спроси у Гуннара.
ТОМАС. Ну, нормально было.
СОФИЯ. Да, но… нет.
МОД. Что?
РОГЕР. Спроси у Гуннара. Спроси у Гуннара.
ТОМАС. О чем?
РОГЕР. Спроси у Гуннара.
ТОМАС. О чем? О чем спросить? О чем я должен его спросить?
РОГЕР. Спроси у Гуннара… О том, как было раньше, как было раньше в Бекомберге.
ТОМАС. Да я сам там был, я и сам знаю, как там.
МОД. Вот как… И что, ты потом пойдешь ляжешь, отдохнешь, кофе не будешь?
СОФИЯ. София идет в душ.
ТОМАС. Гуннар, да.
РОГЕР. Спроси у него.
ТОМАС. Он же уволился. Он же тогда уволился.
СОФИЯ уходит.
РОГЕР. Он знает… Он знает, как было… Он там был.
ТОМАС. Я тоже. Не буду я никого спрашивать.
РОГЕР. Спроси его.
ТОМАС. Зачем? Я и сам там был.
МОД. Она вроде как не может взять себя в руки. Мне кажется, там что-то с папой… уж не знаю что.
РОГЕР. Спроси у Гуннара.
ТОМАС. Но… он же уволился. Я не знаю, чем он сей час занимается.
РОГЕР. Он знает, он знает, что было лучше, что раньше было лучше.
АНН-МАРИ. Так оно всегда.
МОД. Да, не знаю… Он какой-то актер. (Курит, тушит сигарету.) Она сказала, что дважды проверялась на ВИЧ.
АНН-МАРИ. Да, в мое время этого не было, но теперь-то есть.
МОД. Чтобы знать наверняка.
АНН-МАРИ. Уж насколько это возможно, по крайней мере.
МОД. Что ничего нет… Хотя кто его знает.
АНН-МАРИ. Да, теперь они даже в Таиланд поехать не могут, хотя все равно ездят… Только теперь дети не стоят прямо в баре, теперь они в задней комнате.
МОХАММЕД. А ты… (Пауза.) Проблемы?
МАРТИН. Да. (Небольшая пауза.) Да.
МОХАММЕД. Понятно.
МАРТИН. Да… Хотя…
МОХАММЕД. Я знаю.
МАРТИН. Это касается только меня…
МОХАММЕД. Конечно.
МАРТИН. Нет, не в том смысле, что я не хочу этом говорить… с тобой… просто это связано только со мной. Я не хотел сказать: тебя это не касается… Не в этом смысле.
МОХАММЕД. Нет, нет.
МАРТИН. Но говорить об этом очень трудно. Я не знаю, как говорить об этом.
МАРК несколько раз подряд врезается в стену. Под конец ТОМАС подходит и разворачивает его в другую сторону. МАРК продолжает идти, пока не выходит в коридор, и там останавливается, неподвижно стоит, сосет пуговицу на манжете своей рубашки.
РОГЕР (когда МАРК врезался в стену). Классно.
ТОМАС. Очень смешно.
РОГЕР. Прикольно.
МАРТИН. Я ни с кем не говорил об этом… Но это не психическое заболевание.
РОГЕР. Давай! Давай! Лучше прямо в окно — куда-нибудь да придешь.
ТОМАС. Хватит.
РОГЕР. А что такое? Что, уже пошутить нельзя?
ТОМАС. Хватит, я сказал.
РОГЕР. Можно, я сам решу?
ТОМАС. Решать буду я.
РОГЕР. Значит, ты, понятно… Я ничего плохого не хотел. Я просто хотел повеселиться.
ТОМАС. Офигеть, как весело.
РОГЕР. Я ничего плохого не хотел. Правда, Марк? Мы же друзья. Правда, Марк?.. Мы с тобой друзья. Сегодня моя мамаша приедет.
ТОМАС. Ну вот и замечательно.
РОГЕР. Да ну, напряг сплошной. Никакого контакта как бы нет. Она меня только гнобит.
ТОМАС. Да ты сам себя загнобил.
РОГЕР. Да достала меня своим нытьем, все капает и капает мне на мозги, мне, видите ли, нельзя делать, что хочу, ей как минимум пятьдесят, а мне двадцать, она, блин, вообще не врубается, что я хочу и как я хочу, мне, блин, нельзя быть как она, мне нельзя курить, когда я хочу…
АНН-МАРИ. А потом он просто плакал и плакал и плакал, и я подумала, ах ты мерзкий ублюдок значит, тоже плачешь. Вот чего я терпеть не могу. Сидит на кровати и плачет, плачет.
РОГЕР. Она толстая, жирная, старая и похотливая ходит в «Филадельфию», в эту церковь недалеко от Санкт-Эриксгатан на Рёрстрандсгатан, там одни сучки; ходит туда каждый вечер, она вообще не в себе, когда возвращается домой, там одно говно — куда ни плюнь, и она хочет, чтобы я тоже с ней туда пошел и узрел Христа.
ТОМАС. Она не толстая. Она худая.
РОГЕР. Я не хочу видеть Христа. Если он хочет со мной познакомиться, пожалуйста, пусть приходит, но я не хочу его видеть, если он хочет меня видеть — я здесь, пожалуйста, но мне нельзя слушать музыку, когда я хочу, ту музыку, которую я хочу, можно подумать, будто я перестану слушать свою музыку, если увижу Христа, но я говорю, это твое дело, я не хочу видеть Христа, оставь меня в покое, можешь встречаться с Христом, когда хочешь, а мне это не надо, я не хочу домой, мне тут лучше. Христу нужно только потрахаться, ему не нужна такая старуха, как ты, ему нужен кто-нибудь помоложе и посимпатичней. Нет, и жить хочу, и умереть я в Швеции.
ТОМАС (любезно). Такой бык, как ты, еще не скоро копыта откинет.
РОГЕР. Я не бык, я швед. Я что, виноват, что у нее такая жизнь? Что ей так нравится? Мой биологический папаша пил, дрался, и у него не было денег, а я что, должен страдать из-за этого? Он был как Кристер Петерсон[16], опасный как черт, так вот, она ко мне и привязалась, я должен сидеть дома, я, видите ли, слишком много курю и смотрю телик, а что мне, блин, еще делать, это же она хочет, чтобы я сидел дома, могла бы хотя бы основные каналы поставить, это вообще ничего не стоит, я заказал, и еще ТВ-1000, чтобы смотреть на сучек, но ей это, видите ли, не понравилось, и мне она смотреть не разрешила, хотя это начинается после 12 и она может себе преспокойно спать, но ей подавай какой-то религиозный канал, и чтобы вместе в него пялиться, и вот мы с ней базарили об этом дико долго, уж лучше я буду здесь, и пусть макает свою жопу в кровь агнца, или чем они там все занимаются. Здесь мне лучше.
ТОМАС. Все относительно… Все относительно сравнительно — как понятие.
РОГЕР. Да.
МОД. Ты поедешь домой на выходные?.. В Упсалу.
АНН-МАРИ. Нет… не знаю. (Берет пустую банку из-под кока-колы, опускает палец в отверстие, потом сидит и водит пальцем по острому краю.)
МОД. Ясно.
РОГЕР (листает газету). Марк!
ТОМАС. Оставь его в покое.
РОГЕР. Я просто хотел ему показать. (Показывает газету.) Вот тут фотография этой Шинед О’Коннор. Он с ума по ней сходит. Хочу ему дать… Марк, поди посмотри. Тут куча ее фотографий.
АНН-МАРИ. Я хотела поехать к Ингер на эти выходные, но ей надо навестить свою маму, у нее старческий маразм, у мамы в смысле, и ее должны перевести в другой Дом престарелых, потому что она не может оставаться в старом, она там уже всех достала.
РОГЕР. Она была посимпатичнее, когда брилась — бухло, Хаммарбю и бритые телки! Бухло, Хаммарбю и бритые телки! У тебя когда-нибудь были бритые телки?
АНН-МАРИ. Так что, может, и придется съездить домой, не знаю.
РОГЕР. А, были? Вообще бритые?
АНН-МАРИ. Самое ужасное — что они ничего не говорят… Как будто ничего не случилось. Они мне не верят. Как будто бы я ничего не сказала… не начала говорить… Когда я туда прихожу, время будто бы остановилось, я не могу пошевелиться, это ад… Или, может, они боятся говорить. Они говорят о чем угодно… Они живут точно так же, как всегда, и от всего оберегают друг друга, и я становлюсь такая же, это все равно что войти в кукольный дом, я опять становлюсь маленькая, мне страшно, и я начинаю защищаться от всего, что выходит на поверхность, ну когда я откровенна… Меня тошнит, я не могу говорить… Я пытаюсь начать, я же вот пытаюсь начать записывать это… ничего не выйдет, это единственное, что мне нравилось, потому что я все вытеснила и все замкнула внутри… но мне нравилось писать, записывать свои мысли… пожалуй, не мысли… скорее крик. Ингер сказала, что я должна начать писать, я напишу об этом книгу, чтобы начать существовать и рассказать о том, что я пережила… Я же почти все время жила с родителями, до двадцати девяти, не могла оторваться, дом, больница, психушка, улица и Уденплан… А потом я два года назад познакомилась с Ингер, и вдруг все встало на свои места, благодаря ей… Но когда я туда прихожу, все остальное становится сном, я начинаю во всем сомневаться, но я знаю, что это не так… Но там жизнь, или как это назвать, продолжается как ни в чем не бывало. Он уходит к себе и спит после обеда… Сейчас ему делают химиотерапию, у него рак простаты… Ингер говорит, что тут на земле есть какая-то божественная справедливость, которая его и покарала… Она говорит, что мне не будет хорошо, пока он не умрет… Они спят в одной комнате. Они читают только английские детективы и всякое такое. А она работает в саду — ничего лучше она не знает — грядки. Куратор говорит, что нехорошо, что я живу с Ингер, пока не разобралась с ними, но я не достигла столько, если бы не она, мне так с ней спокойно, я даже не боюсь выходить в город, если она рядом… Но куратор говорит, что нам надо походить к семейному психологу, всем троим, но, во-первых, я не хочу обсуждать это с ними, потому что я их ненавижу, а потом, они бы никогда в жизни на такое не согласились — ведь ничего не случилось, вообще ничего, хотя она использовала меня, и она тоже, это только я сошла с ума, это только мне надо лечиться, я просто хочу ей отомстить… Это как фотоальбом… Я не хочу ничего знать о причине или прощать, я хочу продолжать ненавидеть их, я не хочу понимать, я не хочу их понимать, я хочу, чтобы они горели в аду до скончания времен, только этого не произойдет — они будут читать английские детективы, и голосовать за правых, и… (Вытаскивает из банки палец, который она порезала о край, идет кровь.)
