Ну, я, стало быть, влез в кузов, машина тронулась и пошла. А погода, граждане судьи, сильно холодная была. И мороз и ветер. А кузов совершенно открытый. Я к кабинке притулился, а этот вот с усами, что с шофером сидел, мне сквозь стекло кричит: «Как, дед, не озяб?..» А я ему рукой так делаю: вроде ничего, живой. Да. Едем мы это так, а мороз крепчает, спасу нет. Оглянулся я, граждане судьи. Может, думаю, найду, чем от ветра и от стужи укрыться. Может, фанерка какая завалящая или брезент. Ногами пошуровал, потом гляжу: мать честная — гроб. Стоит в кузове гроб закрытый. Сперва-то я оробел маленько, а потом крышечку приподнял, гляжу — никого. Тогда я думаю — чего ж такое отличное, сухое помещение зря пустовать будет. Лег я в этот гроб и крышечкой прикрылся, чтоб от мороза. А после пригрелся под влиянием ужина и задремал… Вот и все.
— Дальше?
— Чего же дальше? Дальше пусть они рассказывают.
Председатель помолчал. Было видно, что ему не просто сохранять строгое и официальное выражение лица.
— Потерпевший гражданин Кукуев, дополните показания гражданина Шапочкина, — сказал председатель, обращаясь к одному из группы здоровых парней с обветренными лицами.
Кукуев встал и, прихрамывая, вышел вперед.
— Граждане судьи, данного старика, вернее сказать, данную машину мы повстречали у переезда. Она у шлагбаума стояла, дожидалась, пока дальний поезд пройдет. А нам в Завальцево надо. Мы там на товарной базе работаем. Грузчики мы. Мы к кабинке подошли, просим: «Не подкинете до Завальцева?» Тогда этот вот товарищ с усами, что с шофером сидел, говорит: «Давайте, ребята, только по-быстрому. Садитесь. Вам не скучно будет, там у вас в кузове попутчик имеется». Ну, мы и сели в кузов…
— Кто — мы?
— Пятеро нас. Мы все тут. Я, Суваев, Замылкин, Богачев и Лямзин. Машина тронулась. Мы глядим — гроб. Думаем — хороший у нас попутчик. А что делать? Ехать-то все равно надо. Стоим мы в кузове, и, сказать по правде, неинтересно нам на гроб смотреть. Мы в стороны глядим. А мороз — жуть! Предыдущий старик насчет погоды точно сказал. В общем, едем это мы, вдруг Лямзин оглядывается и говорит: «Ох, ребята, что мне сейчас почудилось». А Богачев говорит: «Ты давай не оглядывайся, ничего там нет интересного». А он говорит: «Ребята, или мне привиделось, или это точно, но, по-моему, гроб шевелится». А Богачев говорит: «Брось ты эти глупые слова!.. Дорога неровная, это он от тряски шевелится». А Лямзин говорит: «Нет, ребята, это не от тряски». Тут мы все на гроб оглядываемся. Вдруг видим, крышка подымается, из гроба этот вот нахальный старик встает, ручками потягивается и говорит: «Вроде маленько потеплело…» Тут мы, граждане судьи, все на полном ходу с машины кто куда!..
— Вы что, испугались?
— Как же не испугаться?.. Раз он покойник, значит, он должен лежать, а не хулиганничать!..
— А почему вы хромаете, гражданин Кукуев?
— Ногу это я на прыжке вывихнул, когда с машины в сугроб врезался.
— Выходит, гражданин Кукуев, вы и ваши товарищи — молодые люди — до сих пор находитесь в плену отсталости и суеверий. А это стыдно. Если не сказать — смешно.
— Правильно! — сказал старик Шапочкин.
— А почему вы, гражданин Пряхин, не приказали остановить машину, когда буквально позади вас люди на полном ходу в сугробы прыгали?
Пряхин — человек с усами — встал.
— Именно лично я, как агент по снабжению, ихних прыжков не видел и не слыхал, поскольку машина наша шла со сверхъестественной скоростью.
Сидевший рядом с Пряхиным шофер внезапно перестал улыбаться.
— Это не по существу, — сказал шофер.
— Нет, это очень даже по существу, — сказал председатель. — Вы ответите за эту вашу сверхъестественную скорость.
— Но все же обошлось, — жалобно сказал шофер.
— Все живы-здоровы, — сказал Пряхин.
— Должен быть порядок, — заключил старик Шапочкин, — а то что же это получается — гоняют машины, дьяволы, а на покойников сваливают. Безобразие!
1946
Под сенью пирамидальных тополей в парке южного города Н. расположилось фундаментальное фанерное сооружение с тяжелой стеклянной вывеской над входом «Городская филармония».
Из раскрытых окон филармонии доносились голоса, смех, обрывки мелодий. Музыкально-художественный организм жил своей сложной, беспокойной жизнью.
В кабинете директора стояла тишина. Самого товарища Мамайского еще не было. Легкий ветерок шелестел афишами гастролеров. В центре кабинета, на самом видном месте, стоял глиняный бюст Менделеева. Химией товарищ Мамайский не занимался. Бюст попал в кабинет случайно. Агент по снабжению Кувалдин приобрел бюст в комиссионном магазине, приняв творца периодической системы элементов за композитора Глинку. В дальнейшем Кувалдин закрепил свое смелое предположение в инвентарной описи директорского кабинета короткой формулировкой: «Глинка — один».
Отворилась дверь, и в кабинет вошел директор. Он сел за стол и нажал кнопку звонка, одновременно крикнув: «Поля!» — так как звонок не работал.
В кабинет вошла секретарь-стенографистка Поля Куликова, пухлая девица с волосами цвета соломы.
— Принесите из бухгалтерии ведомость на зарплату.
Через мгновение Поля появилась с толстой папкой, не уступающей по своему объему телефонной книге областного города.
«Чрезмерное раздутие штатов» — эта суховатая фраза с юридическим колоритом как нельзя более точно могла обрисовать положение дел в городской филармонии.
Недюжинный дар комбинатора помог Мамайскому создать такое штатное расписание, в котором административно-хозяйственные персонажи получили новые наименования, чарующие своим многообразием.
Не предусмотренному штатами гражданину Зацепе Ф. Ф. была придана звонкая профессия музыкального эксцентрика.
Нелегальные шоферы директора — братья Кирилл и Мефодий Зуевы — именовались кратко и несколько интригующе: «Мраморные люди».
Плановик Панибратский С. П. значился как инспектор оркестра. Трудные творческие задачи, стоящие перед Панибратским, несколько облегчались, правда, отсутствием оркестра.
— Все как в лучших домах! — бодро сказал Мамайский, обращаясь к Менделееву.
«Скоромник М. Ю., — читал Мамайский, — начальник сектора оригинальных жанров».
В сектор оригинальных жанров входили штатные чародеи, престидижитаторы, укротители змей (малой ядовитости). Последняя приписка была сделана по требованию охраны труда. Здесь же значились солисты на пиле, на бутылках, на медных плошках и на прочих предметах, имеющих непреодолимое тяготение к утилю.
Следующим в списке шел внеплановый билетный агент Казак Ю. С. Этот немолодой уже человек с печальными глазами серны именовался лаконично и всеобъемлюще: «Артист».
Мамайский иронически покачал головой:
— Артист. Подумаешь, тоже Росси! — сказал он, имея в виду Моисеи.
Названный артистом Казак Ю. С. был весьма далек от творческой деятельности. Он являлся скромным гонцом за железнодорожными билетами и одновременно владельцем огорода, возделыванием какового он и занимался, когда во двор влетела запыхавшаяся Поля Куликова.
— Товарищ Казак, — сказала Поля, — возьмите себя в руки. Из Москвы приехала комиссия по поводу штатов. Председатель комиссии сказал, что его очень интересуют артисты…
— Ну и что? — спросил Казак.
— Они хотят посмотреть и послушать наших артистов…
— Короче, — сказал Казак с нарастающей тревогой.
— Завтра комиссия будет слушать вас как артиста.
Казак опустился на грядку с редиской.
— Возьмите себя в руки, — сказала Поля. — Мамайский надеется, что вы его не подведете. Приказал срочно готовить репертуар.
С этими словами Поля исчезла.
«Артист» Казак поднялся с грядки. Он понял, что нужно действовать. И действовать немедленно.
…Бо́льшую часть номеров в гостинице занимали артисты. Через полчаса в коридоре появился бледный Казак. Он остановился у номера 7, где жили супруги Зайцевы, создатели эффективного номера «Человек-арифмометр». Жена Зайцева писала по указанию зрителей восьмизначные числа на школьной доске, установленной на эстраде, а сам Зайцев во фраке и в чалме по счету «три» оборачивался, мельком прочитывал страшную комбинацию цифр и через несколько мгновений сообщал зрительному залу результаты умножения, деления и любого другого арифметического действия.
Казак вошел в номер к Зайцевым. Через пять минут супруги были в курсе дела.
— Могут быть крупные неприятности, — сказал «человек-арифмометр», — и вам и Мамайскому. Это ясно, как дважды два — четыре, — добавил он не без кокетства.
— Слушайте, Николай Иванович, — взмолился Казак, — объясните мне вашу технику. Я надену фрак. Товарищи из комиссии будут мне называть свои сумасшедшие цифры. Я их как будто помножу и назову любое число. Кто будет проверять?
