Дмитрий Щедровицкий - Из восьми книг

Как самоцелью и судьбой сонат,
Как в сон глубокий,
Сквозные зданья снежные звенят
На солнцепеке.
Преображенный переходит в боль —
И виден лучше,
Когда так сладко редок лист любой
В осенней гуще.
И в небольшие эти города
Уйду на треть я,
Неразличимый от кусочков льда,
От междометья...

Подрезанное дерево – диковинный светильник,
Березы – только вышиты, судьба – совсем с иголки.
Лесные звезды спрятаны в суставах клена тыльных,
И светятся раскрытые ворота на пригорке.
Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,
В глотанье глины – голоса разломанной недели,
Из глуби запаха болот – из кислого, косого —
Зовут белесо. Не поймешь – ликуют ли, в беде ли.
И ветер выросший поет, взобравшийся на клирос,
В воде сияют под травой невиданные лики...
Расстелим плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:
Идти придется до утра – темно стучать в калитки.

Над умами, полными товара,
Над душой, площадной со стыда,
Городов холмистая тиара,
Непобитый козырь – Амстердам.
И один среди двухсот владельцев
Дыр в холмах и лучших в море мест
Жаждет в небо бурое вглядеться —
И узреть из туч проросший перст.

Со смертью Али прекратились потоки,
И падали звезды, вопя о пощаде,
Вздымались низины, померкли пророки —
И вспыхнуло небо, с землею в разладе.
Но молвил Али о таинственном нищем,
Что явится ночью за царственным телом,
И брошен был труп на тележное днище,
И выли колеса в саду оголтелом.
Плоды опадали и лезли из кожи,
Но следом разгневанный вышел потомок,
И лошадь нагнал, и схватился за вожжи,
Взмахнув над возницей мечом средь потемок.
И нищий откинул с чела покрывало:
Открывший лицо пролетавшей комете —
Али улыбался... И как не бывало
Ни лиц, ни времен, ни телеги, ни смерти.

Ночь содрогнулась приближеньем боли,
Плоды пространства страхом налиты,
Звезд оскуденье слышимо сквозь голый
И зримый голос пустоты.
Толпой созвездий густо замирая
У входа в суженный зрачок,
Отягощенный свет взывает: «Равви!
Я в этой тьме один, как светлячок».

Кого ты встретил,
Кого ты видел возле грушевой горы,
Кто с нами третий,
Кто двери лета затворенные открыл,
Кому все эти
Дубы и клены многоярусной игры,
Кто чище смерти
Оделся в тогу аистиных сладких крыл?...

К небосводу багрового гнева
Обратился приземистый лик:
За окном собирались деревья,
Я поклоном приветствовал их.
– Что нам делать, стропила вселенной,
Колоколенок птичьих столбы,
Коль в подлунном наследном именье
Мы – клейменные страхом рабы?
– Препояшемся бранной листвою
И на пилы пойдем напролом,
Если Темный воссядет главою
За медовым гудящим столом.
Нам известны хоромы и клети,
Мы в любое глядели окно.
Лишь молчавшим в теченье столетий
На Суде будет слово дано.

– Для чего ты звенишь, шелестишь,
Дал истоки звучаниям разным,
Разве ты соловей или чиж,
Что тревожишь нас голосом праздным?
– Что мне делать?
При жизни со мной
Говорили лишь стоном и ревом,
И пред самой кончиной, весной,
Только клен перекинулся словом.

Ты – болот и трясин колонист —
Пренебрег водопадом гортанным.
Рукавом от чудес заслонись,
Ослепленный ирландским преданьем:
Как оделись в печаль догола
И тела их оленьи, и лица,
Как из лука выходит стрела,
Будто слово из уст прозорливца,
Как зеленый пронзен средь полей,
Как в огонь увлекает багровый,
Как настигнутый синий олень
Закрывает надмирную кровлю,
О зверье застывающих чащ
Возвещая серебряным горном,
Расстилая светящийся плащ
В дольнем мире и в Имени горнем.

О, не летавший вовсе не жил,
И ждет бурлящая смола,
Иль холод ждет его.
Но где же Душа осуждена была
Летающая? Даже реже,
Чем в глаз вонзается игла, —
Случится то, что с
Силой Зла Произошло.
Недвижны межи
Меж тварью, что во тьме ползла —
И той, что дни считала те же,
Раскинутые веси нежа
Под перекладиной крыла:
Такая, лишь смежила вежды, —
Из тьмы в нетленье перешла.
Простором медленного взлета
И ты, погибший, одарен:
Тебя носил счастливый сон
Из края в край, в ночах без счета,
И обо всем земном заботы
Ты оставлял внизу, лишен
Телесной тягостной дремоты.
Но был убит однажды кто-то
Тобой, и жил на свете он
Лишь день. Ты вышел на охоту,
Бежал и медлил, ослеплен
Той полнотой ожившей ноты,
Тем бытием двойного счета,
Каким убийца наделен...
Бессрочно, как подруга Лота,
К вине соленой пригвожден, —
Как склеп под слоем позолоты,
Ты канешь в темный Аваддон!..

Во мгле заграждали чешуйчатой грудью,
Встречались зимою – и было теплей,
Мостами легли, берегли перепутья,
Ловили с обрыва, скрывали в дупле.
И слух, оглушенный первичной виною,
Очистился жертвой раскинутых рук
Великих деревьев, увиденных мною
В садах городских, и во сне, и в жару.
Приближу к губам умолкающим палец —
И слышу, как бодрствует в мире ветла,
В молчанье зеркальной горой рассыпаясь
И Бога святя в сердцевине ствола.

– Зачем бегут в чужие страны
Из теплой памяти жилой?
– В ее ворота гроздью пьяной
Природа смотрит тяжело —
И шепчет: «Я тебя разрушу,
Но сохраню твои слова».
– И им не терпится наружу,
Туда, где речь всегда жива.

Без ветра я не вижу. Это он
Несет навстречу полдень и размеры —
Всех ароматов тайный эталон,
Рождающий в невидимое веру.
Едва к незримой скважине прильну,
Я слышу: он, подобно пьющей лани,
Подталкивает мелкую волну
Из глубины в каналы обонянья.
Фигуры возникают к сентябрю
Избытых судеб – поредевшей бронзы,
И я на них сквозь изгородь смотрю,
Особенно – когда темно и поздно.

В нотных и высоких классах птичьих
По опавшим и плывущим дням
Удивленных учат безразличью
Облака, к безумию клоня.
Ветер – неуемный сборщик дани —
Обегает сеть начальных школ.
У калитки ждет похолоданье
И уводит в прошлое пешком.
Все, что летом вслушаться мешает
И по зренью бьет, как футболист —
Отлетает, как настольный шарик,
Этикетка и осенний лист.

И если вырваны страницы
Из древней красочной Псалтири —
Вовек никто не усомнится,
Что царь Давид играл на лире,
Вернее – на библейской арфе,
Но лира – символ вдохновенья.
Плетется ветер в старом шарфе,
Лиловом от ночного тренья
И ставшем гроздьями сирени.
Он кашляет, закутав горло,
Едва ступает на прохладе,
То рассыпается прогоркло,
То снова собран, жизни ради,
Как слезы стынут на тетради.
Итак, никто не усомнится,
Что лучшим в мире был художник,
Хотя закапаны страницы,
Заглавные заснули птицы,
И надписей не стало должных.
И по оставшимся деревьям
Я очертанья рук живые
Угадываю, чтобы с левым
Не путать правое, с припевом:
«Так жили люди Ниневии» —
И чтобы дни сторожевые
Прошли, не опаляя гневом.
Иначе шаг ко мне направят
Суду покорные микробы,
И духи поднебесной злобы
Клеймо непоправимой пробы
На серебре моем поставят.

И эту птицу к ветке жгучей
Притянет сад —
Я понял это много лучше,
Чем век назад.
Тогда от молний ложной вести
Я принял гром,
Что смысл – во всех растеньях вместе,
А не в любом

Стволе, и корне, и соцветье.
Но сны сошлись —
И стал виновен я в навете
На каждый лист,

И взором юного астролога
К стеблям приник,
Когда услышал: «Стань надолго
Одним из них».

И я спускался. Было скользко
Среди червонных гнезд —
И их стада встречало войско
Подземных звезд.

Я слышал: буква убивает...
А вот – она
И под землей растет, живая,
Любви полна.