Дмитрий Щедровицкий - Из восьми книг

С неопровержимостью цветка,
С арагонской радужностью ткани —
В небо растворенная рука
Всех твоих провидческих исканий!
В самобытной горечи морей,
В мужестве дуэли ураганной —
Укрепи, восстанови, согрей
Разумом покинутые страны!
Пусть в гигантской кроне, как в руке,
Синевою пристальной упьются
Мудрецы – из тыквы, налегке,
Короли – из битвы, как из блюдца,
И крестьяне замки возведут
Из нестройных ежедневных пахот,
И потомкам вынесут на суд
Золотых веков зеленый запах...

И небо зарделось о ней об одной —
Оставшейся там, за кирпичной стеной.
За проволокой Руфь, словно роза меж терний —
Кровавой звездой во вселенной безмерной.
Народы и страны – потомки святой —
Раскрылись, как раны, дымясь пустотой.
Той пагубы ради – никто не родился.
Мессия во взгляде ее заблудился.
Ни ада, ни рая. В забвении – рай.
Резвись, забывая, и в мячик играй...

Я, быть может, последний,
Кто вас помнит, хранит ваши лица
В крыльях памяти, в перьях напева, —
Скрипы лестницы летней
В стеклах полдня мечтали продлиться,
Но стемнело безмолвно, без гнева.
И последние ноты
Втянет воздух ночной и холодный
В забытье прорастаний посмертных. —
Только в сердце у Лета
Раздвигается город бесплотный
Торжеством вакханалий несметных...

О Лао-цзы, мой друг любимый,
Сказавший правду столь давно:
«Лишь хрупкое – неколебимо,
Все прочное – обречено!»
Весь океан со звездной башни,
Наверно, не крупней слезы,
Но мы – внизу, нам очень страшно...
Хоть слово крикни, Лао-цзы!

Не хватило дыханья, и к двери пришлось прислониться,
И блуждала душа по окрестным проулкам, пока
Ей в любви признавался надменный атлант белолицый,
Что поддерживал своды предсмертного особняка.
И последней листвой тополя призывали – остаться,
Но в эфир потянуло, в густой, симфонический мрак,
Где в дурном разногласье клокочущих радиостанций
Песню детства тянул, опоздав на полвека, «Маяк»...

Только пастбище белого стада
Душ пугливых и кратких в пути:
От разлада до снежного сада —
Город полуприкрытого взгляда
Из-под озера сна, взаперти.
Так и вспомнятся строгие стены,
Оплетенные клейкой травой,
Эти площади – выплески пены,
Растворяющие постепенно
В цепкой поросли выговор свой.
Здесь мы бегали в детстве когда-то,
Водной гибели не осознав,
По путям Грановитой палаты,
По годам, по Стране-Без-Возврата,
Сжатой желтым узорочьем трав...

Был вечер – нестройного лета итог.
Кончал мотылек свой последний виток
Над лугом. И в лиственный ворох,
Как звуки, вплетались обрывки цветов,
И сохли кусты разговоров,
Говоренных в долгие светлые дни,
Когда во вселенной – куда ни взгляни —
Слетаются эльфы на танцы,
Склоняется небо к аббатству
Клюни Без долгих дождливых нотаций...
Но длился исход доброты и тепла,
И Божья рука не сквозь море вела,
Не к обетованным нагорьям,
А к собственным душам, сожженным дотла
Грехом первородства и горем,
К осеннему ропоту, к снам наяву.
Ты видишь – забыв о земле, я плыву
По хмурому морю избранья,
Склоняя недожитой жизни главу
На иволги голос ранний.
Ты знаешь, конец мой не будет жесток,
Поскольку багровый склонился цветок
Над пропастью памяти...
Где-то Ведет Моисей племена на Восток,
И длится палящее лето...

Принимались учить нас,
Исходя из готических мер,
Шельмовали античность,
Эпикура – распутства пример,
С нами в прятки играли,
Заставляли глаза закрывать
В разожженные дали:
За словами вставал Бухенвальд —

Лес безлистого бука,
Незабытых, надмирных обид.
Кровью тени аукай —
Лишь на кровь отзовется Аид.
Вот по кровлям, по доскам
Гулкий шепот, ветвясь, поскакал —
Это Моцарт с Чайковским
В нашу честь пьют последний бокал.
Вот он пуст и расколот —
Удлиненной глазницы хрусталь.

Нары светятся. Город
Вознесенных число наверстал.
...Продолжали учить нас,
Исходя из аттических мер,
Трактовали античность,
Эпикура – бессмертья пример...

Храм строился. Раскатный купол
Тревоги века покрывал,
И небосвод его ощупал,
И с первых слов своим назвал.

Но сорок лет, по слову Божью,
Он рос и украшался.
Мир Москвы листался у подножья:
Разносчик страхов семенил

У стен агентства страхового,
И годы падали с лотка.
Обрывки сна порохового
Пыталась досмотреть река,

От шума увернувшись.
Смутно Во сне дрожали мятежи.
А город рос ежеминутно,
И Время ножницы-ножи

Точило, колесо вращая
С печальным скрежетом.
Над ним Любимый с детства запах чая
Глушил густой фабричный дым.

И вровень с дымом, всем доволен,
На тьму мелькающих имен
Глядел с одной из колоколен
Мальчишка перед Судным Днем...

Быть всеми, всюду и всегда,
Лишь исчезать и длиться,
Как проливается вода
И как мелькает птица,

Как чертит дым тугим кольцом
Сгоревшие поленья,
Как повторяется лицо
В десятом поколенье.

Быть всеми, всюду и всегда,
Лишь длиться, исчезая,
Не оставляя ни следа
У мира в белом зале,

В огромных зеркалах шести
Вселенских измерений...
Но нет – черемухой цвести,
Как в Третий День творенья!..

Из кухни пахнет смертью. Я встаю,
К стеклу тянусь: напрасные усилья!
Все поколенье в августе скосили
На корм кометам. Все уже в раю.
Я задыхаюсь – пойманный, последний
И пробуждаюсь. В мире хорошо
И холодно. Почти проходит шок.
Но все же тянет смертью из передней.
В окне Луна огромна, как в Египте,
Бежим поспешно, кони по пятам...
Но нет – не спать, не оставаться там...
А тянет в сон. Из дома надо выйти,
А лестница – неверная жена —
Петляет, предает, уходит влево —
В приливы допотопного напева.
Не ночь, а пепел. Площадь сожжена,
И я один – живой. Но нет, похоже —
Не я, а мальчик сверху, мой сосед.
Он – полустертых слушатель кассет
По вечерам – до этой ночи дожил
Один. Над ним – Медведица Большая,
И он идет с бродяжного сумой
Умолкших песен... Все же голос – мой.
Я спящую эпоху вопрошаю
О дне, когда созреют семена,
Посеянные Богом. Но дойдет ли
До звезд недвижных мой подвижный оклик?
И есть ли звездам дело до меня?...

Жаворонков желтый крик
Жмется к выжженной земле,
Надевает Небосвод
Черный грозовой парик,
По вопящей мгле полей
Скачет капель хоровод —
Это танец духов злобных,
Корневых, огнеподобных,
Молнией ниспадших в глушь, —
Это пляс погибших душ!..

Ты – Сокрытый в зрачке мотылька.
Из Тебя – голубиная стая.
Из Тебя выбегает река
И трава прорастает.
Нет ни лет, ни следов, ни причин —
Только Ты предо мною.
Из Тебя, как из солнца лучи,
Возникает земное.
И творенье – не где-то вдали,
Не в туманностях белых...
Мы не плыли. Мы по морю – шли.
Мы и буря, и берег.

Темно. Россия велика
На все равнинные века
Ночного полушарья.
И лебедь – лентой в облака,
И коршун – черной шалью.
Средь молний бешеной игры
Дух округляется в шары
В ночи зигзагов диких.
Висят московские дворы.
Безмолвствует Языков.

Здесь тепла и дыханья – на донышке,
Только глянешь – уйдет без следа...
Так зачем же из дальней сторонушки
Так и тянет, и тянет сюда?
Из весны светлоглазой, невянущей —
В эту серую, кожа да кость,
Из округи, где други-товарищи —
В этот лед, где непрошеный гость?...
Но и в райских кустах пламенеющих
Хоровод всепрощающих душ
Разомкнётся, отпустит, и мне еще
Повезет – посетить эту глушь:
Та же участь сутулится темная,
Тот же месяц в слепой высоте,
И лютует зима неуемная,
Унося охладелых детей...

Я спал в вагоне, проезжая
Седьмую тысячу лугов,
Осин, отпрянувших от шпал. —
Они вопили, исчезая,
Их крики слышал я, хоть спал, —
Заштатных луговых богов.
В мой сон вступала мысль: а где же
Они шумят, когда в ничто
Направлен строй стволов литых?
Они живут одной мечтой!
Конец их жизни, их надежде,
Коль взгляд мой не объемлет их!..
И я надменно проезжаю —
И в пустоте, где ни души,
Поочередно оживляю
Леса, озера, камыши...
Мой сон. Над озером – туман.
Вдруг я в тумане различаю
Круженье маленьких фигур:
То духи? Зрения обман?
Они взлетают на бегу...
Как я не видел их вначале?...
Но словно спала пелена
С просторов обжитых, огромных
Я вижу тысячи существ:
Вода их танцами полна,
Они в воздушных спят хоромах,
За их мельканьем лес исчез...
Я мчусь по глади сна, как парус,
И духи дуют на меня, —
Я мал, я немощен без них...
Вот снова в стеклах лес возник.
Я у вагонного окна.
Я понял все – и просыпаюсь...