Дмитрий Щедровицкий - Из восьми книг

Ночью бес искушает святого
И крадется к нему все ближе...
Вдруг святой произносит слово —
И становится бес недвижен:
«Горю! Пусти! Нет мочи!
Сними заклятье, отче!»
– Взвыл, глаза закатил, оскалясь...
«Нет! За то, что мне насолил, —
Над мальчишкой смеется старец, —
Вмиг доставь меня в Иерусалим!»
И тотчас, изменившись в теле,
Испуская серную вонь,
Бес истек, аки тьма, из кельи,
И у входа встал, аки конь.
И над злобой безвидных людей,
И над благостью гор огромных,
Странный свой прославляя удел, —
Ко святыням смиренный паломник
На творенье столь мерзком летел!
И дивилось все поднебесье
Русской мысли предерзкой той:
Не кощунство ли, чтоб на бесе —
В Град Святой?!..

Михаил, князь Черниговский, вызван в Орду:
Там у входа в палаты Батыя
Два огромных огня зажжены, как в аду,
А за ними – кумиры литые.
– Князь, пройди меж огней
Для продления дней,
И пади пред богами – для счастья:
Коль падешь, станешь хану ты брата родней,
Если ж нет – растерзаем на части!..
– Не нарушит никто из Христовых рабов
То, что в Божьих предписано книгах!
На груди моей – крест, и в груди моей —
Бог: Пусть я жертвой паду за Чернигов!..
Просят русские слуги, пред князем склонясь:
– Ты не бойся, мы грех твой замолим!..
– Слуги, вы мне верны!..
Так ужель я – ваш князь —
Стану Богу слугою крамольным?!
Если я перед бесами ныне паду,
Крест святой на попранье им выдав, —
Город в рабство пойдет, он падет...
Я ль беду
На народ наведу, на Чернигов?!..
Он им в ноги бросает свой княжеский плащ: —
Возлюбили вы славу мирскую!
Пуще этих огней – адский пламень палящ,
Я же – в райских садах возликую!..
...Зазвенели сирот голоса, зарыдав
На высоких крутых колокольнях
Не в Чернигове только, —
Во всех городах,
Завоеванных,
Но непокорных!..

Огоньки догорали средь воска,
Был сраженья исход предрешен,
И далекое русское войско
Видел Сергий блаженной душой.
Ярко вспыхнет свеча, задымит ли —
Эти знаки святой понимал:
Пел святой – подвигался Димитрий,
Громче пел – низвергался Мамай...
Бились рати на поле далече,
Сергий взглядом над битвой витал,
Побеждая и жестом, и речью,
И молчаньем смиряя татар.
Только вздрогнет вся певчая братья,
Если в пенье церковное вдруг
Лязг ворвется мятущейся рати
Иль рокочущий конский испуг.
И поющему иноку мнится
То предсмертный, то радостный крик:
До зари заставляет молиться
Просветленно-печальный старик...

В пресветлый день, когда алтарь
Успенья Расписывали греки-мастера,
Юнец Алимпий краски растирал.
Вдруг раздалось торжественное пенье —
И белый Голубь облетел весь храм...
Алимпий прожил жизнь, но он душой все там,
В том незабвенном чуде:
Его иконы – ангелы и люди —
Сияньем дня того освещены
И тела лишены,
Как Дух поющий...
А тьма вокруг – все гуще,
Слабее зренье, ближе смертный час...
Когда отходим мы, в руках у нас —
Одно лишь неоконченное дело,
Оставленное на последний миг.
Все прежнее – забылось, отлетело,
А это – главное – пред нами, и томит,
Как будто жизнь мы прожили напрасно...
Так и Алимпию уже рука
Не повинуется, и смотрит
Лик прекрасный
Уже как будто бы издалека,
Едва задуман, чуть намечен, —
А кисти падают, и нечем
Помочь...
...Вдруг входит некто – юноша столь светел,
Что ни в один из прежних дней
Алимпий бы его и не заметил,
Решил бы – отблеск на стене...
Тот, Светлый, поднимает кисти,
И Лик последний, неземной —
Густых небес рисует высью
И умиленья глубиной...
И та икона – не сгорела
В пожары, войны, мятежи...
Но кто ты – Светлый, в ризе белой,
Художник юный? О – скажи,
Не ты ли – день, не ты ли – Голубь,
Что в храме юности поет,
Не ты ли – взгляд, не ты ли – прорубь
В глаза Небес – Сквозь жизни лед?!..

Увидел как-то Петр, что Муромский князь Павел,
Его родимый брат, внезапно заскучал...
Причину Петр узнал – и Змея обезглавил,
Что к Павловой жене являлся по ночам,
По действию злых чар и в образе супруга...
Но Петр, избавив брата от недуга,
Сам занедужил: весь в крови, пролитой Змеем,
Он был – и язвами покрылся в тот же час...
Мы ж ничего того оспаривать не смеем
И повторяем все, как и дошло до нас.
Никак не может князь от язвы исцелиться,
Но наконец слуга ему приносит весть:
В селе рязанском есть Феврония-девица,
А у девицы той от язвы зелье есть.
Но благодарность Петр ей должен не иначе
Воздать за врачевство, как сам на ней женясь!..
Однако ж был весьма недолго озадачен
Условьем этим князь:
«Да ладно – отшучусь да откуплюсь подарком —
И обещает ей... И вот ему несут
С какой-то кислой жидкостью сосуд:
Он должен ею в бане жаркой
Весь натереться.
Лишь единый струп – Не натирать...
И под вечер Петру
Топили баню. А уж поутру —
Князь исцелился!..
Но не так он глуп,
Чтоб на Февронии незнаемой, незнатной
Жениться! Князь дары ей шлет...
И получает их обратно!
Выходит – исцелен бесплатно?
Ан нет! Вдруг струп единый тот,
Волшебным зельем не натертый,
Растет и ширится!.. И вот уж князь,
Пред тем насмешливый и гордый, —
Лежит весь в язвах, распростертый
У ног Февронии, винясь
В неверности минувшей – и клянясь
В грядущей верности...
А как они
Потом святыми оба стали,
И как друг в друга были влюблены,
И как молитвой их исцелены
Бывали многие – об этом вы читали!
Мы обо всем поведать не сумеем...
А умерли они в единый час.
Мы ж ничего здесь добавлять не смеем,
Лишь повторяем все, как и дошло до нас...

Мир заполняет золотистый свет.
Распятье – праздник: Иоанн, Мария,
В коричневом, зеленом – воспарили
Победно над землей:
В них страха нет.
И римский сотник
Рядом с Иоанном
Взлетает, просветлен,
В восторге странном...
Плывут багряно ангелы,
Чтоб резче
Златой земли светилась красота,
А посреди
Христос —
Уже воскресший! —
Сойти не хочет с дивного креста!..

Средь зимних ярмарок и звонниц,
Неведом дню и тьмой ведом,
Один окликнут: «Самозванец!»
И град камней – в стеклянный дом!
Иль он один решился наспех,
Полжизни смердом проплясав,
К венцу расцвесть в болотах Брянских
И вызреть в Виленских лесах?
Нет, пред лицом соленой Смерти,
Имен забвенных и путей —
Из вас любой на царство метил,
Днем крался, крылся в темноте!..
Прими покорно, Самозванец,
От прочих – честь, со всеми – часть,
В монаршей осени багрянец
Перед кончиной облачась:
У всех – затверженные роли,
И каждый сбросит облик свой. —
Играет ветер в чистом поле
Надежд пожухлою листвой!..

Когда поэт, не зная сам,
О будущем проговорится, —
В душе аира и корицы,
Шафрана аромат.
Бальзам Пьяняще-тянущий и южный
Кипит, питает и струится,
Неведомый Столицы вьюжной
Холодным голубым глазам...
Ах, все ли ведает душа?
Должно быть, все.
Покуда тело
Мелькает средь Столицы белой,
И наслаждаясь и греша, —
Душа глядит оторопело
В грядущее, едва дыша.
Душа. – Снежинка Божества!
На гриве мраморного льва —
Сознанья Вечного частица!
Душа. – Неоспоримый миф!
В тебе Грядущее вместится,
Споет, еще не наступив,
Свое вступленье хоровое...
Там, где Нева меж снежных нив, —
Бегите, бедствуйте. Вас – двое:
Ты – в лед закованный ручей,
И спит на дне живая Нимфа,
Ей снится Вечность-Без-Следа...
А этот стих – ответь мне – чей?
Ее, иль твой? Иль в каждой рифме
Сознаньем скована вода?...
Во льду – пролески и прозимки,
Лишь капельки из-под пера
Оттаивают, как слезинки,
Бегут: «Пора, мой друг, пора...»
Что за таинственный бальзам?
Не эфиопского ль провидца
В славянских жилах кровь течет,
Когда поэт, не зная сам,
О будущем проговорится —
И смерть свою же предречет?...