Какая темная пора — ночь нарождения на свет.
Еще далеко до утра, и мгла весома и зерниста,
Еще бледнеет силуэт и скорбный профиль органиста,
Еще в ушах стоит трезвон и рокот погребальной стали,
И комья не отгрохотали, а я опять на свет рожден…
Так, значит, снова все сначала: галдеть, талдычить, толковать.
За много лет душа устала одно и тоже повторять.
Так, значит, снова я рождаюсь, тысячелетнее дитя,
И повторяю — повторяясь. И прихожу — не преходя.
Еще мгновение вглядеться в лицо уставшему врачу,
Еще услышать: сердце… сердце…
Вдохнуть и крикнуть. И кричу:
… ты качала,
Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою,
Дворовая родня — обиталище тасок и сплетен.
Гей! Урла дорогая! Мне страшно, но я вас люблю.
Мне уже не отречься, я ваш, я клеймен, я приметен
По тяжелому взгляду, железному скрипу строки —
Как ножом по ножу — и, на оба крыла искалечен,
В три стопы — как живу — так пишу, и сжимает виски
Жгут тоски по иному, по детству чужому… Я мечен
Этим жестким жгутом, он мне борозды выел на лбу
И поставил навыкат глаза — на прямую наводку,
Чтоб глядел я и видел: гляжу я и вижу в гробу
Этот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глотку
Дворового сортира (в него выходило окно)
Взгляды жадных старух, эту мерзость словесного блуда…
Я люблю вас и я ненавижу. Мне право дано —
Я из наших, из тутошних, я из своих, я отсюда.
Испытателем жизни — вне строп, вне подвесок, вне лонж —
Меня бросили жить, и живу я, края озирая,
Из какого же края, залетный восторженный «бомж»,
Залетел я? И где же — ну где же! — края того края?
Камень краеуголен… Но взгляд мой, по шару скользя —
Как стекло по стеклу — возвращается к точке начала…
Ну, нельзя было в этом дворе появляться, нельзя!
Не на свет и на звук, а на зык и на гук ты качала..
Письма из города. О смысле
Зачем, чтоб понюхать цветы — убивают цветы?
Зачем драгоценные листья сжигают в кострах?
В стандартных квартирах, какие должны быть мечты?
А что за любовь обитает в стандартных домах?
Зачем виноград, как любовник, ползет на балкон,
А женщина окна завесила влажным бельем?
Зачем же мы Землю одели в стекло и бетон?
А где же нам жить, если мы на Земле не живем?
Зачем ты деревья согнал в ботанический сад
И толстой чугунной решеткой деревья обнес?
Зачем же ты плачешь, когда чей-то брошенный пес
Бежит за тобой и глядит, будто в чем виноват?
А кошка зачем? Ну, к чему тебе чванный тотем,
Что ходит и спит, и слегка согревает судьбу.
Зачем эта кошка? Но ей недоступно — зачем.
Но ты-то, зачем из владычицы сделал рабу?
А сколько скопить нужно денег, чтоб выстелить гроб?
А сколько в бездонную душу копеек войдет?
А сколько кормить нужно тело, чтоб выправить лоб,
И сделать таким же тугим и большим, как живот?..
А впрочем, зачем… И кому мою радость повем,
Уж если узнаю, на что же мы обречены?
Зачем у меня только дочь — продолженье жены,
А сына не будет… Кому ты расскажешь — зачем?
Зачем же ты куришь всю ночь — аж в квартире темно —
И травишь смущенную душу сырым табаком?
А если зажечь черновик — открываешь окно,
Ну, что ж ты не дышишь своим вдохновенным стихом?
— Зачем — говорю я, а время идет и идет…
Окно открываю — восходит туман в синеву…
Я знаю куда — ну, конечно же, вверх и вперед.
И знаю ответ — почему: потому, что живу.
— Зачем — говорю я. Ну, кто же мне смысл одолжит,
Единственный смысл этой жизни на множество лет?
Уж если не знают судьба и эпоха ответ,
Так как же мне цель полагать и направленно жить?
Так выберем смысл из бессмыслицы и воспоем,
И будем гордиться пред вечностью именно тем,
Что выбрали смысл из бессмыслицы… Только зачем?
И все-таки жили — не ведая, так ли живем.
Ты ненависть. Тебя я ненавижу
Ты ненависть. Тебя я ненавижу.
За то, что ненавидеть ты велишь.
Но в зверя ты меня не обратишь,
Я смерть твою бездарную предвижу.
Я к ненависти ненависть терплю,
Но злобою себя я не унижу.
Ты ненависть — тебя я ненавижу,
А ты любовь, и я тебя люблю.
Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? —
Этот лоб гениальный, оправленный в пепел текучий.
Ты глядела так третьего дня — не тебе — и к чему? —
Древний взор и в зрачке влажный отблеск потопа. Что случай,
Этот прихвостень Бога — удумал, когда обряжал
Сократический ум в эти плечики, ручки и ножки —
Две ладони в мою уместились ладонь,
Две ступни поместились в ладошке…
Всё, что ци-ви-ли-за-ци-я вы-хри-пе-ла
В драках — муках — мольбах — и тягучей зевоте,
Ты взвалила на стол и сидишь у стола,
Напряженная, словно дискант на завышенной ноте…
Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? да, к чему! —
Непомерная мудрость такого-то года.
Там, где видишь ты свет, — я познал только тьму.
Я боюсь за тебя. Ты меняешься, точно погода.
От поветрий, течений и даже сквозняк от страниц
Шевелит (я боюсь за тебя) твои слабые крылья. Не кури…
Ты, как воздух вокруг этих лиц,
Принимаешь черты (не кури же!) стального насилья,
Добродетели мраморной, бронзовой чести, любви —
Страсти книжной, бумажной, чернильной и — Боже, — буквальной.
Все, что писано буквами — здесь же — в крови
Зарождает волну мировую… И только случайной
Горсткой слов «я боюсь за тебя» — да и эти — не те —
Я сейчас существую. И чтобы мне встретиться взглядом, —
Не кури! — говорю. Отвечаешь: …я рядом …я рядом…
На! И брошенный взгляд, как монетка, летит в пустоте.
И дом мой опустел. И мир обрел черты
Великосветской тягостной обедни.
Я слушаю затасканные бредни,
Затейливые речи немоты.
И в пустоте — в движенье пустоты —
В струящемся и вьющемся потоке,
Слова мои — как вьюшка в водостоке —
Стекают в горло с небной высоты.
И в часовой захватанный стакан
Друзья мне льют первач из туберозы.
И в горле собирается туман,
Восходит вверх. Мне называли: слезы…
И что еще? Ах, да, чуть слышный зуд
В губах, однажды выстуженных Летой.
И что еще? И почему зовут
Все это поражение — победой?
Да мне ли — на обугленных костях
Таскающему драповое тело —
Возрадоваться вдруг, что потеплело,
Оттаяло признанье на устах?
И мне ли — полыхавшему в кострах
Смут вековых — оплакивать мгновенье.
Викторией зовется этот крах.
…И вот еще одно стихотворенье.
1.
Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,
Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.
Среди потоптанных долин стоим обуты и одеты
И знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету…
Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,
Но вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.
2.
Я знать хочу — чего хочу,
И обнажаю понемногу
Свой дом, и волочу к порогу
Обноски, что давно влачу.
И здесь останутся часы —
Свидетель крайнего позора:
Я нищ — я нищ — я нищ, и скоро
Они затеются, как псы,
Трястись и взлаивать надрывно,
Напоминая в пять утра
Что жизнь уходит непрерывно,
И что пора — пора — пора.
Письма из города. Трапеза
Подвалом влажным и тугой табачною золой
Подвалом бражным и густой асфальтовой смолой,
Опухшим выменем души и головой творца,
Промявшей плюшевый диван седалищем лица,
Утробным воем парных труб системы паровой
Клянусь, что это все — со мной. Да, это все — со мной:
Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,
Они ревели над столом, а мне велели петь
И заглушать вороний ор оголодавших душ.
…А лестница вела во двор, и там играли туш!
Там пожирали пиджаки карманные часы,
Глотали вяленых коров парсеки колбасы,
Глодал ступни свои плясун и — под кромешный крик —
Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.
…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.
И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,
И там впивался в недра бур коронкою вставной,
И присосавшийся насос пил земляной настой.
Я гость за трапезным столом, Где рвут мой теплый труп.
Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,
Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам
Кровавым соком. Я стократ разорван пополам,
И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час
И непрожеванным куском в зубах его увяз.
Клянусь, что это все со мной, Все наяву, все здесь.
Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.
И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,
Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.
А правда жестче горных руд и горестней песка,
А правда соли солоней трясин солончака:
Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.
И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.
Письма из города. Горацию
