Геннадий Жуков - Стихи

На живой ноге в бутсе «Адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш:
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт, развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа, не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога, и болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах, мы выросли до высот стиха —
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы,
Двери сходятся, как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и пере-так…
И зачем в карман с дыркой лезу я?
Только что с меня возьмешь — с дурака?
Догоню в другом вагоне старика.
Суну мелочь в задрожавший кулак —
За поэзию. За все… И за так…

В смиренье тягостном влача
Асфальт, налипший на подковы,
Влача обноски и обновы,
Я было умер сгоряча…
Но был у города конец.
И кровь слилась с древесным соком —
Я горло жег зеленым током,
Зеленый хрупая чабрец.
Еще гортань была в огне,
Когда со страхом пилигрима
Я чуял, как неистребимо
Язычник деется во мне.
О, я не знал, слетая с круга, —
Как хрип с пластинки шансонье, —
Что петь мне звонко и упруго,
Что мне играть на тетиве!
Возьми мой кашель перочинный
И возврати, моя земля,
Гортанный хохот лошадиный
И плач гортанный журавля!
Пусть эта боль — на боль похожа…
Пусть. Я согласен онеметь,
Пока сползают слизь и кожа
И нарастают сталь и медь.

Был старик велик и сед —
В темных клочьях моха…
Ему было триста лет —
Целая эпоха.
Ясным утром — белым днем
Спрашивал дорогу:
— Пособи, сынок, огнем,
Потерял, ей-богу…
Оглядел я чистый дол —
Ясная картина:
Ветер в поле бос и гол,
Ни креста, ни тына.
Ни тропинки, ни тропы…
Коршун в небе стынет.
Как не выправи стопы —
Нет тропы в помине…
Волчий зык да птичий крик —
Там овраг, там яма.
Говорю: «Иди, старик, Все дороги прямо».
И побрел старик слепой —
Вижу — влево тянет,
Захлестнет стопу стопой,
Господа помянет…
Посох — что твоя слега —
Вязнет в диких травах.
А запнется, и нога —
Тело тянет вправо.
Восемь бед — один ответ —
Я его обидел…
Только впрямь дороги нет.
Я сказал — что видел.
Нет тропы, дороги нет.
Рыскает эпоха,
Будто чует чей-то след,
Только чует плохо.
Как не выправит стопы —
То овраг, то яма.
А в нехоженой степи
Все дороги прямо.

В полночь, когда вьюга выла и мела,
Звонарю подруга старца родила.
И лежал он молча на пустом столе,
И зияли молча два зрачка во мгле,
И сжимались молча пальцы в кулаки,
И сияли волчьи белые клыки.
Он лежал и думал на кривом столе,
Проступала дума на кривом челе.
Все лежал и думал: … странные дела —
Звонарю подруга старца родила…
Глупые вы дети, мама и отец.
Расставляйте сети, мама и отец.
И поставьте черный у двери капкан.
Ждали вы мальчонку, а родился Пан.
Зачинал раб божий Божия раба.
Понесла рабыня Божия раба…
Да кишат рабами божьи небеса —
Я тряхну рогами и уйду в леса.
Посох мой наследный бросьте у дверей —
Я сломаю посох на число частей.
Крестик на гайтане бросьте мне за дверь —
Я свяжу гайтаном панскую свирель.
Не плачь, мать родная, ах, не голоси.
Вервие тугое, отец, не тряси —
Не слыхать за лесом материнских слов,
И проклятий отчих, и колоколов.
А пройдут все долга, и когда в апрель
Принесут к порогу теплую свирель,
Суженой верните Панов самодуд —
Бросьте мою дудку в деревенский пруд.

И поздно радоваться и,
Быть может, поздно плакать…
Лишь плакать хохоча и хохотать до слез.
Я слышу горб. Ко мне вопрос прирос.
Я бородой козлиною оброс.
Я в ноги врос. Я рос, я ос, я ’эс’
Напоминаю абрисом своим.
Я горб даю погладить и полапать.
Я грозди ягод вскинул на рога.
Я позабыл, где храм и где трактир —
И что же есть комедия, Сатир,
И в чем же есть трагедия, Сатир.

Я спутник толстобрюхих алкашей,
Наперсник девок пьяных вдрабадан.
Я в грудь стучу, как лупят в барабан,
И рокочу всей шкурою козлиной,
И флейту жму, и выпускаю длинный
Визгливый звук, похожий на кукан.
И на кукане ходит хоровод
И пьет и льет мясистая порода.
И что же есть комедия, народ?
И в чем же есть трагедия народа?

…Смотри, смешно, мы все идем вперед,
Комедия, мы все идем по кругу,
И трезвый фан в кругу своих забот —
Что пьяный фавн, кружащийся по лугу…
…Смотри, смешно, сюда ведут дитя,
Комедия, веселенькая штука,
Я вновь ее увижу час спустя,
Она повиснет на руке у внука…

О, шире круг, поскольку дело швах!
В чем наша цель, не знает царь природы.
Меж тем — и ах! — проходят наши годы
В хмельных целенаправленных трудах.
И все страшней, все шире, все быстрей,
И дудка воет, как над мертвым сука:
Лишь мертвый выпадает из цепей,
А лица веселей и веселей. Но, Боже мой, какая мука…

Вот в трезвом опьянении ума
Бредет старик, заглядывая в лица,
По тощей ляжке хлопает сума,
Он позабыл, куда ему крутиться.
Он смотрит так, как будто виноват,
Он спрашивает, словно трет до дыр:
— Так в чем твоя комедия, Сатир?
— А в чем твоя трагедия, Сократ?

Нас много. Но идем мы друг за другом.
Мы как быки, увязанные цугом,
Проходим по эпохам и векам.
Но, господи, кто там идет за плугом?
И кто велит так напрягаться нам?
И если вдруг за плугом не идет
Господь суровый с длинным кнутовищем,
Какой же черт толкает нас вперед?
Чего хотим мы, и чего мы ищем?
Зачем мы тянем лямку сквозь века,
И девственное поле — бороздою —
Размежевав на Доброе и Злое,
Заботимся — глубока ли строка?
Ах, да! конечно! — воин задрожит
И повернет обратно колесницы,
Когда прочтет: «Не преступай границы!
Не преступай начертанной межи!»

Ты взял Геллеспонт как барьер. Буцефал
Замедленных персов топтал.
На звонких щитах Буцефал танцевал,
На спинах костлявых плясал.
Но вспомни! Обугленным телом дрожа
На скользких от нефти камнях,
Худыми ногами живая душа
Скребла эту слизь, этот прах…
Когда твой угрюмый железный конвой
Мальчишку в багровом бреду
Влачил по планете — он черной пятой
В земле пропахал борозду.
И мир разразился небесной слезой,
И в русло вода натекла.
Меж правдой военной и правдой святой
Межа вкруг земли пролегла.
Назад! Захлебнешься горючей водой!
Твой конь не пройдет над кипящей рекой.
Назад! Содрогнись, непреклонный герой —
Вот доблесть, достойная дня! —
Души себя — зверя — железной рукой…
Ты взял Геллеспонт, но пред этой чертой
Сойди, Александр, с коня.

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане — ложка, на цепочке — кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька — хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил… Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло, и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, а вокруг было сплошное горе, а вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана.
И когда однажды ночью мальчик потянулся к Анне, и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топтались они у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик проснулся утром, проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он ткнулся губами в кружку, и было ему странно, когда вода ключевая сбежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную свою ложку и влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло.

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну.
И было ему странно Анну почувствовать вновь…
Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,
Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь.
Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,
Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.