На живой ноге в бутсе «Адидас»
На живой ноге в бутсе «Адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш:
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт, развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа, не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога, и болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах, мы выросли до высот стиха —
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы,
Двери сходятся, как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и пере-так…
И зачем в карман с дыркой лезу я?
Только что с меня возьмешь — с дурака?
Догоню в другом вагоне старика.
Суну мелочь в задрожавший кулак —
За поэзию. За все… И за так…
У маленькой мамы в прорехе халата
Глядело набухшее нежное тело,
Носок бесконечный вязала палата,
Стенала — сопела — зубами скрипела.
Зачуханный доктор по розовым попкам
Похлопывал рожениц в знак одобренья,
И в этот же час совершались творенья,
И квело вопили творенья.
Детей фасовали по сверткам, по стопкам,
И в мир вывозили носами вперед.
И был там один, он чуть было не помер,
(Не понял, как нужно дышать, но не помер),
Потом он смеялся — как льдинка в бокале —
А прочие свертки над ним хохотали:
Мол, экая штучка, мол, выкинул номер —
Не понял, как нужно дышать, но не помер,
Не понял, как нужно дышать, идиот.
(А он и не понял. И он не поймет).
Он будет глядеть им в лицо — не дыша —
В мальчишечьи рты в пузырях и сметанах —
О, выдох и вдох — два огромных шиша,
Два кукиша, спрятанных в разных карманах,
Два страшных обмана… Пульсирует сон,
Как выдох и вдох неизвестной причины.
И он, не дыша, подглядел, как мужчины
Пульсируют мерно в объятиях жен,
И как равномерно пульсирует плод,
Гудит, наполняясь таинственным соком.
На все поглядел он задумчивым оком.
И все он оплакал, смешной идиот.
А все потому, что за выдохом — вдох,
И вдох утекает в свистящие щели,
И шар опадает. И лишь — асфодели,
Цикута — амброзия — чертополох…
И он в разбеганье вселенских светил
Увидел вселенских светил возвращенье.
И мир опадает. И только забвенье,
Забвенье — молчанье — клубящийся ил…
И он оглядел эту даль, эту ширь,
Да, он оглядел и сказал: это плохо!
И выдохнул, выдул вселенский пузырь,
И честно держал — до последнего вдоха.
Если б был я большой —
Если б в жизни мне так повезло,
Я бы мальчиков всех лопоухих собрал под крыло.
Я бы девочек всех конопатых собрал под крыло,
Чтобы было не скучно им,
Чтобы им было тепло…
Всем по миске большой.
Всем по кружке большой.
А большущую ложку —
Девчоночке самой меньшой.
То-то было б мне весело,
Если бы подле меня —
Вот такая возня!
Ах, какая была бы возня…
Если б был я большой —
Я бы, прочим моралям назло,
Всех бы женщин, еще желторотых, собрал под крыло,
Потому что, когда обрывается прошлая нить —
Очень нужно любить им…
Кого-нибудь нужно любить…
И поэтому ходят они с очень гордым лицом.
И поэтому ищут они, чьи бы губы испить.
И порхают они горькой стаей потерянных чад.
— Чьи мы? Чьи мы? — кричат…
Будто чибисы в поле кричат.
В этом мире огромном,
Где столько огромных людей,
Разничейные женщины
Нянчат ничейных детей…
И приходят в мой дом — словно ставят судьбу на «зеро»,
И растерянно смотрят: вот кресло, вот стол, вот перо…
Так растерянно смотрят, что горло по сердце свело —
Где, мол, Ваше крыло?
Где, мол, теплое Ваше крыло?
Двух женщин я жалею — две сестрицы
Двух женщин я жалею — две сестрицы,
Два воздуха, два вдоха, два покоя.
Случилось вдруг печальное такое —
Две женщины любимые криницы.
Случилось вдруг печальное такое.
Две девочки с похожею судьбою —
Одна дитя, другая божество.
Когда б меня, мой друг, хотя бы двое,
Но, брат, меня ни одного.
Случилось вдруг печальное такое.
Две женщины, как сложенные крылья,
Который год, но более того —
Когда б меня, мой друг, хотя б один я,
Но, брат, меня ни одного.
Случилось вдруг печальное такое.
Глаза сомкну — забудутся — забыться…
Забудусь вдруг, а в веки до утра —
Стучат «Открой!» — Открою: на ресницах —
На левых милосердная сестрица,
На правых милосердная сестра.
Случилось вдруг печальное такое.
Не путайте Эрота и Эрато,
Лукавого затейливого брата,
И глупую, но честную сестру.
Не путайте Эрота и Эрато.
Не путайте великую игру
Мечты своей с ничтожностью желанья
Ей обладать. Не сводничай, Эрот!
Пусть мимо эта женщина пройдет
В лучах светила, в охре светотени,
Пусть лишь мелькнут колени, как форели,
Пусть лишь качнутся тяжкие бутоны
Исполненной желания груди.
Несносная Эрато, уходи!
Вослед тебе потянутся свирели,
Затеплятся дрожащие фаготы,
Туманные гитары задрожат…
И пусть дурак, мальчишка, хвостопад,
Нам сводный твой подмигивает брат —
Ты знай дорогу, что тебе дана:
Вдоль длинного и низкого окна,
Вдоль улицы. Вот ты еще видна.
Вот я могу, на цыпочки привстав,
О, боже мой! увидеть на мгновенье
Шафранных складок легкое волненье.
Вот спутник твой, вцепившийся в рукав,
Вновь оглянулся и глядит, глядит,
Глядит назад в недоуменье.
1.
Когда мы все уснули и во сне
Друг друга видели, я видел в сновиденье —
Та женщина лежала на спине
В сиротском платье; и в оцепененье
Я тронул узкую ступню: иди сюда…
Был дом, как жили мы всегда —
Глухой подвал, и капала вода.
И стены облупились и ступени
Вели во двор; я женские колени
Вдруг обнял и сказал: Ты, сирота!
Я, видит Бог, не знаю, на черта —
Ты снишься, лишняя. Ты — лишняя. Взгляни,
Так мирно спят они.
У них сегодня было обрученье
Иль что-то наподобие, но в храм
Мы не ходили, шлялись тут и там,
И прочее; взгляни в дверной проем:
Мы здесь живем, как водится, втроем.
Ты лишняя, и это вне сомненья,
И ты случайно вдруг приснилась нам.
И снулый локон сонно теребя,
Я вдруг соврал: Ведь я любил тебя
Там, наяву — но, видимо, забыл…
Снег белым был, а я холодным был.
Но я хочу помочь тебе — смотри! —
Я руки согреваю изнутри,
Я на спину кладу тебе ладонь,
Ты слышишь этот бережный огонь?
Сквозь этот сон,
Сквозь этот чадный дым
О, слушай! — мы сейчас взлетим.
И мы взлетели ровно, как всегда,
И ровно закатились в никуда,
И кувыркнулись с чертовой кровати,
Пролили чай, и сели на полу,
И спали, хохоча, а те в углу
Проснулись и на нас во сне глядели
Так ровно, медленно, так, словно пели.
И были взгляды — звуки; и глаза,
Встречаясь взглядами — звенели.
2.
И дог из дальней комнаты пришел.
И видел дог, что это хорошо.
3.
А я сказал: Счастливая стезя!
Но я сказал: Послушайте, нельзя
Так жить на зависть тем, кто чередой
Стучится в дверь с очередной бедой.
И я сказал: Послушайте! Поэт
Должно быть, должен жить вослед
Тем, кто идет за ним; народ
Придет, и что он разберет
В бреду поэтов, медленно бредущих
По снам былых возлюбленных своих,
Чтобы утешить их во снах грядущих,
Чтоб этот вечный плач утих,
Сиротский плач утих?
4.
А он сказал: Должно быть, и во сне
Ты лайб на разухабистой сосне.
Ты хочешь быть любезен, аки тать
Под Муромом, и чувства пробуждать.
И он сказал: Мы бяше не вода
В разливе сглаза кровного народа,
И пашалык гугнивого урода
Нам паче чаянья — и это навсегда! —
Она — и я — и мы — все ты! И кода
Все об одном — о собственном сиротстве.
Мы, доки, буки веди два аза,
Мы, буки, веди, брат, но в первородстве —
Из нам и них туку наста песотстве.
И «домелю э ба иён» песотстве —
Слеза… Твоя сиротская слеза…
5.
Мы веди буки, брат, но в первородстве —
Твоя сиротская слеза.
