Коллапс
1.
Когда сворачивается пламя костра,
Чернее ночи уголья костра.
И в черной земле зияет дыра —
Чернее черной земли дыра.
Когда сворачивается пламя звезды,
Ночь на планете чернее беды.
И в черном небе зияет дыра —
Чернее черного неба дыра.
Когда сворачивается пламя души,
Свет возвращается, круг завершив.
И в черной душе зияет дыра —
Чернее черной души — дыра.
Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня,
И длится во времени ярое раннее пламя,
И словно домашние звери за теплою пищей —
Чужие планеты идут на тепло пепелища.
Там пламя кричит, заключенное в углях остылых,
Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах! —
И, бросив орбиты — за светом на тайные меты
Идут и приходят, и в бездну уходят планеты.
Любимая!
Дальше орбитой иди кочевою.
К другому колодцу ходи за водой ключевою.
Что свет катастрофы тому, кто единожды молод,
Тому, кто и сам нарождается, словно звезда?
Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод.
Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод.
Здесь даже вода запекается в жаркую жажду,
Спекается в черствую глыбу сухая вода.
2.
Вот ведь какая беда,
Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда.
Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь,
Иль безделушка какая — красивая утварь —
Я пальцы тянул к ним для ласки,
А нынче — ладонь о ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь.
Женщина тянет мне певчие губы свои:
— Спой, — говорит. — меня, голос вдохни в мою стать.
— Нет, — говорю ей. — Отчаянно не до любви.
— Нет, — говорю ей. — Мне нечем тебя обнимать.
Розы ли мерзлые где-то дают на углу, —
Кто научился предсмертный их цвет продавать? —
Колкие стебли, как пальцы подростка беру
И отпускаю: мне нечем тебя обнимать.
Конь на весь город один — не узнаю коня.
Конь от меня отвернется в обиде святой.
Конь, на весь город один, не узнает меня.
Дрогнет капризной губою: …чужой.
…Внутрь завернуты пальцы, а обе руки
В душу завернуты, как в одеяльце.
Отогреваю — разбитые вдрызг — кулаки.
3.
Не гляди в мою душу, сестра —
Там сегодня не будет костра.
Не гляди в мою душу, жена —
Потому, что душа без дна.
Там, на черной покатой стене
Черный всадник на черном коне.
Это я — сам один — сам с собой
Нынче вышел на праведный бой…
Я швырну в эту бездну перо,
И расколется в бездне ядро.
Год пройдет или столько-то лет —
Будет свет.
Убежала бусина с нитки суровой
Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Как же ты о бусине не спохватилась?
Укатилась бусина… Укатилась…
Завяжи на нитке узелок на память,
Погляди с улыбкой — если грустно станет —
В этом месте ниточки всё и случилось.
Укатилась бусина… Укатилась…
Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Вся судьба на ниточке крепко держалась,
Только эта бусина… Экая жалость…
Эти белые клавиши — белые дни.
Эти черные клавиши — черные дни.
И на белых прощальные пляшут огни,
И на черных прощальные пляшут огни.
Проплывает последний вагон: догони.
Проплывает последний вагон: догони, догони.
Будто пальцы по клавиатуре идут и стучат.
Будто сняли все струны — сустав за суставом стучат.
Будто сняли все рельсы — состав за составом стучат.
Я свихнусь, наконец,
От квадратного мерного стука!
Уплывает вокзал. И стоит на перроне свеча.
Оглянешься назад — и стоит на перроне свеча.
Мной однажды в протяжную ночь зажжена,
Все горит и горит! Эта жизнь распроклятая штука!
Мой огарочек горький — судьба, сумасбродка, жена,
Все горит при дороге — стоит при дороге свеча.
Словно жертвенник жаркий, стоит при дороге свеча.
Мой священный огонь, моя смертная мука…
А идите вы с вашей версификацией!
С вашим
Ладом неладным,
Размером и ямбом неладным,
С вашей пломбой на сердце,
С александрийским апломбом,
С вашей темой готической
И снулым холодным стихом!
— Боже мой! — говорю я, —
Пока мы надменные лиры наладим,
Эта женщина, этот подкидыш в пустой электричке
Будет длиться и длиться в пустой электричке
Меж холодным стеклом
И сивушным дурным мужиком…
— Боже мой! — говорю я, —
По всевышней поденной привычке
Будет, зябко нахохлившись, тупо глядеться в окно
Эта женщина, эта ворона…
Считать перегоны
И читать полустанки, солидно нахохлившись,
но
Глядеть из угла,
Как нашкодивший малый ребенок
Смотрит длинное, скучное взрослое наше кино…
Боже мой! Неужели же нам все равно!
С нашей мыслью готической
И заостренным стихом,
С нашим словом аттическим,
Где царит, словно в римском каре, железный закон.
Как пробиться в ее одиночество,
В холод космический —
За стекло, за предел, за барьер —
В отраженный вагон?
Там, в другом — отраженном — вагоне,
Ее волосы рвутся о кроны.
Там, в другом — отраженном — вагоне,
Колошматят ее светофоры.
В пристяжном эфемерном вагоне
Сквозь нее пролетают столбы.
Боже мой…
Что могу совершить я хорошего,
кроме —
Попросить пересесть,
Чтобы бешеный встречный скорый
Не хлестал,
Не считал бы ее,
Как штакетник кривой, разноперый —
Когда вылетишь прочь из седла
Этой жизни катящейся…
Этой многоколесной судьбы…
1.
За Доном, за долгою степью сквозит синева,
Юлит электричка борзая в отвесных откосах,
С высоких откосов в окно залетает листва,
И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу…
Я долго гляжу, как в глазищах раскосых —
В пиалах овальных — хрустальная плещет беда.
И темный зрачок проступает сквозь горькую воду.
Прижав локотки напряженно — как будто бежала —
Сидела спокойно, но в ломаном лете бровей,
В том, как оглянулась — почудилось: кони по шпалам!
Погоня по шпалам! Торопятся кони за ней!
2.
Должно быть, не так, но спросил я тогда:
— Откуда ты, лярва? Ты ликом — звезда,
До боли бела, а очами — орда…
Видал я таких! Только чья ты беда?
Все длинные ноги и все поезда
Уносят от этих коней не всегда…
— Чьи кони? — спросил я. — Сама ты откуда?
И девушка мне отвечала: …туда.
И сгорбилась, словно старуха: туда.
И темной ладошкой махнула туда,
Где синюю степь заливала полуда.
Должно быть, не так, но сказала: …юнец,
Очами — отчаян, поломан — да выжил,
Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе,
Сыграем про разные эти дела:
Как лисья была я.
Как рысь я была.
Все рыскала градом,
Как горло искала…
Шакала ласкала,
С шакалом спала.
Шалавой звалась
И шалавой жила,
И как унесла два залапанных липких крыла
И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала!
…Ах, мать-перемать! — кабы голос —
Уж я бы сыграла!
3.
Вот так эта девушка, эта старуха сказала.
Быть может, не теми словами, да смысл такой.
Сказала: …сыграй мне, пока я себе не сломала
Синюшную шею на синей свободе степной!
И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала —
Как об ногу — ногу присохшую грязь оббивала.
И листья звенели над ней, словно дикие осы,
И карие косы,
А может быть, карие космы,
А может быть, крылья плясали за хрупкой спиной…
На живой ноге в бутсе «Адидас»
На живой ноге в бутсе «Адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш:
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт, развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа, не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога, и болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах, мы выросли до высот стиха —
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы,
Двери сходятся, как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и пере-так…
И зачем в карман с дыркой лезу я?
Только что с меня возьмешь — с дурака?
Догоню в другом вагоне старика.
Суну мелочь в задрожавший кулак —
За поэзию. За все… И за так…
