Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Достигли ли почестей постных,
рука ли гашетку нажала,
в любое мгновенье не поздно –
начните сначала!

«Двенадцать» часы ваши пробили,
но новые есть обороты.
Ваш поезд расшибся. Попробуйте
летать самолетом!

Вы к морю выходите запросто,
спине вашей зябко и плоско,
как будто отхвачено заступом
и брошено к берегу прошлое.

Не те вы учили алфавиты,
не те вас кимвалы манили.
Иными их быть не заставите –
ищите иные.

Так Пушкин порвал бы, услышав,
что не ядовиты анчары,
великое четверостишье.
И начал сначала.

Начните с бесславья, с безденежья.
Злорадствует пусть и ревнует
былая твоя и нездешняя –
начните иную!

А прежняя будет товарищем.
Не ссорьтесь. Она вам родная.
Безумие с ней расставаться.
Однако

вы прошлой любви не гоните,
вы с ней поступите гуманно –
как лошадь ее пристрелите.
Не выжить. Не надо обмана.

Я на болотной тропе вечерней
встретил бобра. Он заплакал вхлюп.
Ручкой стоп-крана
         торчал плачевно
красной эмали передний зуб.

Вставши на ласты, наморщась жалко
(у них чешуйчатые хвосты),
хлещет усатейшая русалка.
Ну, пропусти! Ну, пропусти!

Метод нашли, ревуны коварные.
Стоит затронуть их закуток,
выйдут и плачут
        пред экскаватором –
экскаваторщик наутек!

Выйдут семейкой, и лапки сложат,
и заслонят от мотора кров.
«Ваша сила – а наши слезы.
Рев – на рев!»

В глазках старенького ребенка
слезы стоят на моем пути.
Ты что – уличная колонка?
Ну, пропусти, ну, пропусти!

Может, рыдал, что вода уходит?
Может, иное молил спасти?
Может быть, мстил за разор угодий?
Слезы стоят на моем пути.

Что же коленки мои ослабли?
Не останавливали пока
ни телефонные Ярославны,
ни бесноватые вопли царька.

Или же заводи и речишник
вышли дорогу не уступать,
вынесли
    плачущий
         Образ Пречистый,
чтоб я опомнился, супостат?

Будьте бобры, мои годы и долы,
не для печали, а для борьбы,
встречные
     плакальщики
            укора,
будьте бобры,
        будьте бобры!
Будьте бобры, как молчит без страха
совесть, ослепшая спозарань,
слезоточивая демонстрантка –
«Но пасаран! Но пасаран!»[1]

Непреступаемая для поступи,
непреступаемая стезя,
непреступаемая – о господи! –
непреступаемая слеза…

Я его крыл. Я дубасил палкой.
Я повернулся назад в сердцах.
Но за спиной моей новый плакал –
непроходимый дурак в слезах.

Оставьте меня одного,
оставьте,
люблю это чудо в асфальте,
да не до него!

Я так и не побыл собой,
я выполню через секунду
людскую мою синекуру.
Душа побывает босой.

Оставьте меня одного,
без нянек,
изгнанник я, сорванный с гаек,
но горше всего,

что так доживешь до седин
под пристальным сплетневым оком
то «вражьих», то «дружеских» блоков…
Как раньше сказали бы – с богом
оставьте один на один.

Свидетели дня моего,
вы были при спальне, при родах,
на похоронах хороводом.
Оставьте меня одного.

Оставьте в чащобе меня.
Они не про вас, эти слезы.
Душа наревется одна –
до дна! –

где кафельная береза,
положенная у пня,
омыта сияньем белесым.
Гляди ж – отыскалась родня!

Я выйду, ослепший как узник,
и выдам под хохот и вой:
«Душа – совмещенный санузел,
где прах и озноб душевой.

Поэты и соловьи
поэтому и священны,
как органы очищенья,
а стало быть, и любви».

Лик Ваш – серебряный как алебарда.
Жесты легки.
В Вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки,

Милый! вот что́ Вы действительно любите,
с Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски выдавленным
             голубым!

Сирый цветок из породы репейников,
но его синий не знает соперников.
Марка Шагала, загадка Шагала –
рупь у Савеловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба
в хохоте нэпа и чебурек.
Во поле хлеба – чуточку неба.
Небом единым жив человек.

В них витражей голубые зазубрины
с чисто готической тягою вверх.
Поле любимо – но небо возлюблено.
Небом единым жив человек.

В век ширпотреба нет его, неба.
Доля художников хуже калек.
Давать им сребреники нелепо –
небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя
на Елисейские на поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд Опера, Гранд Опера!

В небе коровы парят и ундины.
Зонтик возьми, выходя на проспект.
Родины разны –
        небо едино.
Небом единым жив человек.

Ваши холсты из фашистского бреда
за Пиренеи несли через снег.
Свернуто в трубку запретное небо,
но только небом жив человек.

Не протрубили трубы господни
над катастрофою мировой –
в трубочку свернутые полотна
воют архангельскою трубой!..

Кто целовал твое поле, Россия,
пока не выступят
        васильки?
Твои сорняки всемирно красивы,
хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь – как окликают!
По полю дрожь.
Поле пришпорено васильками,
как ни уходишь – все не уйдешь…

Вечером выйдешь – будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
все васильки, все васильки…

Не Иегова, не Иисусе,
ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет –
Небом Единым Жив Человек.

Не придумано истинней мига,
чем раскрытые наугад –
недочитанные, как книга, –
разметавшись, любовники спят.

* * * Не возвращайтесь к былым возлюбленным.
Былых возлюбленных на свете нет.
Их дубликаты –
        как домик убранный,
Где они жили немного лет.

Вас встретят лаем собачка белая,
и расположенные на холме
две рощи – правая,
          а позже левая –
повторят лай про себя во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,
как будто в стереоколонках
             двух.
Все, что ты сделаешь,
          что я наделаю, –
они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,
ложное эхо предложит чай,
ложное эхо оставит на ночь,
когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный.
Мы были раньше. Меня здесь нет,
две изумительные изюминки
хоть и расправятся тебе в ответ…»

А завтра вечером, на поезд следуя,
вы в речку выбросите ключи.

И роща правая, и роща левая
вам вашим голосом прокричит:

«Не оставляйте своих возлюбленных!
Былых возлюбленных на свете нет…»

Но вы не выслушаете совет.