Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Что с тобой, крашеная, послушай?
Модная прима с прядью плакучей,
бросишь купюру –
         выпустишь птицу.
Так что прыщами пошла продавщица.

Деньги на ветер, синь шебутная!
Как щебетала в клетке из тиса
та аметистовая
        четвертная –
«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,
месячный заработок свой горький
и «Геометрию» Киселева,
ставшую рыночною оберткой.

Птица тебя не поймет и не вспомнит,
люд сматерится,
будет обед твой – булочка в полдник,
ты понимаешь? Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,
пусты лимонные филармонии,
Пусть не себя –
        из неволи и сытости
выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаю
бабскую выходку на базаре.
«Ты дефективная, что ли, деваха?
Дура – де-юре, чудо – де-факто!»

Как ты ждала ее, красотулю!
Вымыла и горнице половицы.
Ах, не латунную, а золотую!..
Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,
чтоб разрядиться,
выпусти сладкую пленницу горя,
выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка,
в небо синицу!
Дело отлова – доля мужская,
женская доля – выпустить птицу…

…Наманикюренная десница,
словно крыло самолетное снизу,
в огненных знаках
        над рынком струится,
выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чу́дная?..
Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,
пятнышко едкое и жемчужное –
память о птице.

Прибегала в мой быт холостой,
задувала свечу, как служанка.
Было бешено хорошо,
и задуматься было ужасно!..

Я проснусь и промолвлю: «Да здррра-
вствует бодрая температура!»
И на высохших после дождя
громких джинсах – налет перламутра.

Спрыгну в сад и окно притворю,
чтобы бритва тебе не жужжала.
Шнур протянется в спальню твою.
Дело близилось к сентябрю.
И задуматься было ужасно,

что свобода пуста, как труба,
что любовь – это самодержавье.
Моя шумная жизнь без тебя
не имеет уже содержанья.

Ощущение это прошло,
прошуршавши по саду ужами…
Несказаемо хорошо!
А задуматься – было ужасно.

Мы снова встретились. И нас
везла машина грузовая.
Влюбились мы – в который раз!
Но ты меня не узнавала.

Меня ты привела домой.
Любила и любовь давала.
Мы годы прожили с тобой.
Но ты меня не узнавала!

Нигилисточка, моя прапракузиночка!
Ждут жандармы у крыльца
            на вороных.
Только вздрагивал,
         как белая кувшиночка,
гимназический стоячий воротник.
Страшно мне за эти лилии лесные,
и коса, такая спелая коса!
Не готова к революции Россия.
Дурочка, разуй глаза.

«Я – готова, отвечаешь, –
            это – главное…»
А когда через столетие пройду,
будто шейки гимназисток
            обезглавленных,
вздрогнут белые кувшинки на пруду.

Владимир Владимирович,
            разрешите представиться!
Я занимаюсь биологией стиха.
Есть роли
     более
        пьедестальные,
но кому-то надо за истопника…

У нас, поэтов, дел по горло,
кто занят садом,
        кто содокладом.
Другие, как страусы,
          прячут головы,
отсюда смотрят и мыслят задом.

Среди идиотств, суеты, наветов
поэт одиозен, порой смешон –
пока не требует
       поэта
к священной жертве
          Стадион!

И когда мы выходим на стадионы в Томске
или на рижские Лужники,
вас понимающие потомки
тянутся к завтрашним
           сквозь стихи.

Колоссальнейшая эпоха!
Ходят на поэзию, как в душ Шарко.
Даже герои поэмы
         «Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».

Вы ушли,
    понимаемы процентов на десять.
Оставались Асеев и Пастернак.
Но мы не уйдем –
         как бы кто ни надеялся! –
мы будем драться за молодняк.

Как я тоскую о поэтическом сыне
класса «Ан» и 707-«Боинга»…
Мы научили
      свистать
          пол-России.
Дай одного
      соловья-разбойника!..

И когда этот случай счастливый
               представится,
отобью телеграммку,
          обкусав заусенцы:
«Владимир Владимирович,
            разрешите преставиться.
Вознесенский».

О: «Моя бабушка – староверка,
но она –
Научно-техническая революционерка.
Кормит гормонами кабана.
Научно-технические коровы
следят за Харламовым и Петровым,
и, прикрываясь ночным покровом,
Сексуал-революционерка
            Сударкина,
в сердце,
    как в трусики безразмерки,
умещающая полнаселения мужского,
подрывает основы
семьи,
   личной собственности
            и государства.
Посыпай капусту дустом,
не найдешь детей в капусте!
Наш мозг загружен на десять процентов.
Перспективы беспрецедентны,
когда торжествующе
          вступит в работу
на сто процентов мозг идиота!
Душой замерев, как на лыжном трамплине!
Явив площадям содержание в формах,
парят сексуальные героини,
как памятники
       на гигантских платформах!..»
П: «И все-таки это есть Революция –
в умах, в быту и в народах целых.
К двенадцати стрелки часов крадутся –
но мы носим лазерные, без стрелок!
Восхищенье Терпсихорой –
сочетанье с „Пепсиколой“.
Я – попутчик
      Научно-технической революции.
При всем уважении к коромыслам
хочу, чтобы в самой дыре завалющей
был водопровод и движение мысли.
За это я стану на горло песне,
устану –
    коллеги поддержат за горло.
Но певчее горло
        с дыхательным вместе,
живу,
   не дыша от счастья и горя.
И если для чрезвычайных мер
Революция потребует
          одного чел. поэта –
я – ЧП НТР!..»
О: «С приветом!..»
П: «При этом
Скажу, вырываясь из тисков стишка,
всем горлом, которым дышу и пою:
„Да здравствует Научно-техническая,
перерастающая в Духовную!“»

Четырнадцать тысяч пиитов
страдают во мгле Лужников.
Я выйду в эстрадных софитах –
последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минеры,
скажу в ликование:
«Желаю прослушать Смурновых
неопубликованное!»

Три тыщи великих Смурновых
захлопают, как орлы
с трех тыщ этикеток «Минводы»,
пытаясь взлететь со скалы,
ревя, как при взлете в Орли.

И хор, содрогнув батисферы,
сольется в трехтысячный стих.
Мне грянут аплодисменты
за то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорно
автографов ждет у кулис.
Доходит до самоубийств!
Скандирующие сурово,
Смурновы, Смурновы, Смурновы,
желают на «бис».

И снова, как реквием служат,
Я выйду в прожекторах,
родившийся, чтобы слушать
среди прирожденных орать.

Заслуги мои небольшие,
сутул и невнятен мой век,
средь тысячей небожителей –
единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.
Не то, что бывал я пророк,
а что не берег перепонки,
как раньше гортань не берег.

«Скажи в меня, женщина, горе,
скажи в меня счастье!
Как плачем мы, выбежав в поле,
но чаще, но чаще,

нам попросту хочется высвободить
невысказанное, заветное…
Нужна хоть кому-нибудь исповедь,
как богу, которого нету!»

Я буду любезен народу
не тем, что творил монумент –
невысказанную ноту
понять и услышать сумел.