Ирина Маркова - Стихотерапия

Пришла, как будто недотрога,

Я в тот момент креветки ел —

Взглянула как-то очень строго,

А я остался не у дел.

Но, несмотря на те креветки,

Визит твой не предусмотрел,

Я предложил тебе конфетки,

И сам об этом пожалел.

Наверное, по воле рока,

К тебе душой давно привык.

Сказала: «Как я одинока!»

И тут же съела весь шашлык.

Мне подсчитать убытки сложно

В моей наивной простоте,

А ты поела всё, что можно,

И растворилась в темноте.

Креветки – это всё вторично,

Ты ешь свой ужин, не спеши.

Я понимал тебя частично,

Теперь люблю от всей души.

Я сам известен и заслужен —

Пишу стихи, впадая в раж,

Но оплатить твой скромный ужин,

Боюсь, не сможет мой тираж.

Настоящая негритянка,

С маслянистою чёрной кожей

В полосатом наряде ярком,

Шла Арбатом в толпе прохожих…

Настоящая негритянка

. . . . . . . . . .

Лишь она подошла поближе,

Я не знаю, на час, на век ли,

Наши женщины вдруг поблекли,

Стали серенькими, как мыши …

Стихов немало прозвучало

В просторных залах ЦДЛ.

От максимального накала

Струна звенела и дрожала,

Мартышкин был на пьедестале,

Но в зал, однако, снизошёл,

Когда увидел – в этом зале

Разнообразен женский пол:

Есть и брюнетки, и блондинки,

И сердце бьётся рифмам в такт,

Но в рамках данной вечеринки

Нет негритянок – это факт!

Что за нелепость и досада!

Без негритянки жизни нет!

Без негритянки – рай без сада

И без поэзии поэт.

Судьба привыкла издеваться,

Рукой махнул и глянул в зал —

В конце концов, куда ж деваться —

Ведь не Марокко ж, не Непал…

В досаде о б стол хлопнул книжкой —

Придётся, видимо, ей-ей,

Довольствоваться серой мышкой —

Женой чужой (или своей?!)

Последнее совсем не катит,

И в сердце холод (или жар?)

…Ну всё, довольно, будет, хватит!

В деревню, к тётке, в глушь, в ЮАР!

… И Грибоедов отдыхает,

Забыв про жизни суету,

Когда Мартышкин воспевает

Вмиг почерневшую мечту.

Был великолепным парнем

Данте Алигиери.

В трудах знатоков лысых

Медальным он стал и суровым,

А он щеголял в джинсах,

А не в венке лавровом.

Уже занималось зарево

Глобальной славы Поэта,

А он шатался с гитарою

По набережной вдоль парапета.

. . . . . . . . . .

Была Беатриче просто

Девочкой из предместья.

Носила пальтишко «макси»,

А юбочку, может, «мини».

Века миновали, и всё же

Хоть был незнаком с прогрессом,

Шокировал Данте прохожих

Крутым своим ирокезом,

А в ухе серьга блестела —

Был вызов во всём обличье —

Поглядывал то и дело

Он искоса на Беатриче.

Она же плевать хотела

На лысых учёных нудных

И мини-юбку надела,

И шастала в ней прилюдно.

Бежали они вприпрыжку

По древнему парапету,

А к ним подошёл Мартышкин

И закурил сигарету.

Венок лавр о вый примерил

Мартышкин на всякий случай.

Заметим, что Алигиери

Был в джинсах – явно, от Гуччи,

И Данте не стал удивляться,

Признав в собрате поэта,

И оба пошли шататься

С гитарою по парапету.

…Есть Озеро Круглое, заросшее

камышом,

В котором водятся русалки и

караси.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И в этой восхитительной

красоте и тишине

Я вдруг увидел, – а я был трезвым

притом, —

Молоденькую русалку, сидящую на

бревне,

Во-первых, голую, а во-вторых, с

хвостом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А в чём же такая разгадка этой

странной истории?

Ответ, как всё в этом мире,

тривиален и прост:

– Русалка моя проживала в

соседнем санатории,

А платье её серебристое, я принял

за рыбий хвост.

Дом у поэта деревянный.

Есть сад, и пруд, и озерцо.

Поэт, совсем ещё не пьяный,

Стихи писал, и пил винцо.

Русалка рядом проживала,

Как оказалось, в двух шагах,

Хвостом серебряным махала,

И глазом озорным мигала,

Но не была о двух ногах.

А рыбий хвост, как у селёдки,

На солнце серебром блистал,

Поэт хлебнул немного водки,

И вмиг подумал – час настал!

Идет к русалке с видом кротким,

Она ж – как рыба холодна,

Отпил ещё немного водки,

Глоточек крепкого вина.

Тут бес в ребро ударил рьяно,

Русалка – любо посмотреть —

Поэт совсем ещё не пьяный,

А хвост русалочий – как медь.

…А в озере, помимо тины,

Шныряют ловко караси,

А звёзды в небе – мандарины

И месяц – чисто апельсин.

Что за комедия творится:

Русалки плещут в камышах,

И изумление на лицах,

И водоросли на ушах.

Хлебнул ещё немного водки —

Пришли иные чудеса —

Русалки плещут как селёдки,

И разбегаются глаза.

Поэт – и так, и эдак, мнётся —

К одной русалке подошёл,

Она ж в глаза ему смеётся,

И хмель в мгновение прошёл.

Поэт в сердцах откинул ветку,

Глядь – а русалки-то и нет.

То не русалка, а соседка,

И благо – не пришёл сосед!

…Казалось бы, вправе был верный

рыцарь

Этой, довольно гнусной из баб,

При всем народе начистить

рыльце

Али в харю плюнуть хотя б.

Но РЫЦАРИ даже не матерятся.

Он даже не крикнул: – «Нашла

дурака»!

А просто – выдал некую

информацию,

Пальцем энергично повертев у

виска.

Ранее был телеграф или рация,

Но быстротечен поток времён —

Нынче откуда берут информацию?

Есть телевизоры, есть телефон,

Есть и компьютер, и многое разное,

Сколько возможностей шлёт Интернет!

Но вот у рыцарей времени праздного

Это использовать – попросту нет.

Рыцари суть благородство безмерное,

Сердце открыто, душа широка,

А выдают информацию верную,

Пальцем обычно вертя у виска.

Но даже рыцарь – душа безмятежная —

Глазки потупив, смущаясь слегка,

Вовсе не знает: поймут ли сердешного,

Если лишь пальцем вертеть у виска.

Рыцарь – ведь он же всегда в одиночестве

Дамы прекрасной защитник и раб,

Ну а порой в харю плюнуть-то хочется,

Рыльце б начистить гнуснейшей из баб,

В морду бы дать, слово б выдать обидное,

Да матерком бы приправить слегка,

Но воспитание! – вещь очевидная —

Можно лишь пальцем вертеть у виска.

…Имеет место массовый психоз:

Всем хочется во что-то слепо

верить.

Был коммунистом Иисус Христос

Был гибеллином Данте Алигиери.

Всё это – заблужденья. Или ложь.

В твоих объятьях сладостных

балдея,

Я заявляю: «Ты одна мне – Вождь,

Устав, Программа, Знамя и

Идея!»

Твои на каблуках высоких ноги

Конечно, выше всех идеологий.

В объятьях Музы искренне балдея,

Вдыхая запах ароматных роз,

Поэт поверит в разные идеи —

Что коммунистом был Исус Христос,

Что нету политической системы,

И государства тоже, как бы, нет,

Какой бы ни коснуться умной темы,

Все кажется нелепо, словно бред!

Что Муза скажет бедному поэту,

Во всё поверить искренне готов,

Её любому мненью или совету

Он следует бесспорно и без слов.

К чему науки, мысли и сужденья?

Неужто это пища для ума?

Всё это чушь, всё это – наважденье,

Когда к нему пришла Она сама!

О, Муза! Ты прекрасное творенье,

Ты подмигни ему и подожди —

И для него уйдут из поля зренья

Планеты, государства и вожди.

А каблуки твои важней Вселенной,

Отбросит всё он, как ненужный ком.

Да, ты прекрасна, Муза, несомненно,

Одно беда – поэт под каблуком.

И нет идей возвышенней пока

Чем высота такого каблука.

…Много ли собственности

индивидууму

принадлежит,

Ходит ли в синагогу, в церковь или в

мечеть,

А также – зулус он, русак или жид?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но ИСТИНА, повторяю, открылась

МНЕ,

Как может быть, иноку – Божий лик…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот Человечество, подобно отаре

овец,

Заполнившей до горизонта холмы и

поля,

Признало во мне Пророка, наконец.

И жалобно блеет, об откровении моля.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Я плачу. Я плачу. Бриллианта слёз

Стекают по белоснежной моей бороде.

Время для всех и всегда спешит,

По морю жизни плывя кораблём,

Будь ты – зулус, русак или жид?

Будь ты синицей иль журавлём,

Будь ты коровой, отарой овец,

Стадом безмолвным иль вожаком,