«Рошаль» стоял у стенки второго района, против домика контрольно-пропускного пункта. Длинный, узкий, с высокой некрасивой трубой и почему-то с креном на правый борт.
Всегда немножко волнуешься, когда приходишь на новое судно. Какие люди встретятся тебе? Какой будет капитан? Товарищи? Ты обретаешь новую семью. В руках я держал круглый брезентовый морской мешок «кит-баг», сшитый на «Мироныче» под руководством боцмана Нугиса. Им я очень гордился. В старое время эти мешки являлись принадлежностью «просоленных» моряков. В них влезали все матросские пожитки: роба, выходной костюм, белье… Я шил его целый месяц. Наконец мешок был готов. Он закрывался специальным медным замком-ручкой, пропущенной в люверсы. Мешок получился тяжелый, неуклюжий и страшно оттягивал руки. В душе я проклинал старых моряков, не сумевших придумать что-нибудь более удобное. Но все же мне казалось, что «кит-баг» придает матросу солидность.
На палубе меня встретил чернявый парень с повязкой вахтенного. Он посмотрел на меня, на мой мешок и, сверкнув ровным рядом отличных белых зубов, крикнул высунувшемуся из камбузной двери коку:
— Ты смотри! Матрос с фрегата «Летящее облако». Где ты взял эту колбасу? — повернулся он ко мне и непочтительно пихнул ногой мой «кит-баг».
— Бабушка подарила, — сердито ответил я. — Где старпом живет?
— А вот тут. Идем.
Матрос провел меня в узенький коридорчик, где с мешком я никак не мог развернуться.
— Да ты своего поросенка оставь. Не бойся, никто не тронет, — опять засмеялся матрос — Поставь здесь.
Он постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:
— Михаил Петрович, новый человек пришел.
— Давай его сюда, Сергеев, — услышал я веселый голос и протиснулся в каюту.
На вращающемся кресле лицом ко мне сидел маленький человек в форме старпома. Льняные волосы были зачесаны аккуратным пробором, очень светлые голубые глаза смотрели на меня с доброжелательным любопытством. Не знаю почему, но я сразу почувствовал к этому человеку симпатию и доверие. Панфилов листал мою мореходную книжку. В ней была только одна запись: о плавании на «Мироныче». Я боялся, что он отправит меня обратно в отдел кадров как неопытного матроса. Я знал, что на «Рошале» требуются первоклассные рулевые. Пароход проходит Кильский канал без немецких рулевых. Правят свои. Меня об этом предупредили. Но Панфилов молчал. Потом он вернул мне книжку, взял приказ о назначении, положил в папку.
— Все в порядке. Идите, Сергеев покажет вам место в кубрике, а потом — к боцману. Он поставит на вахту. Вам будет хорошо плавать. У нас неплохие ребята.
Я поверил старпому. Чернявый матрос провел меня по всей палубе на самый нос, толкнул дверь в кубрик.
— Вот наша «каюта-люкс». Располагайся на верхней носовой койке.
Я был ошеломлен. После роскошной двухместной каюты на «Мироныче», уютной столовой, красного уголка — шестиместный грязноватый кубрик, тут же обеденный стол, грубо сколоченные табуретки-раскладушки, неудобные двухъярусные койки и ко всему этому посредине кубрика — клюзовая якорная труба. Значит, когда отдают или выбирают якорь, здесь невероятный грохот, не уснешь. А если ты сменился с вахты?
Заметив мой растерянный вид. Сергеев усмехнулся:
— Что, не понравилась «каюта-люкс»? Ничего, привыкнешь. «Рошаль» пароход старый.
Мы вышли из Ленинграда на рассвете. Я заступил на вахту. Медный старинный штурвал поворачивался легко. Где-то за спиной постукивала паровая рулевая машина. Судно слушалось меня отлично. Достаточно было чуть-чуть тронуть «колесо», как нос уваливал влево или вправо. Позади тянулась ровная полоса кильватерной струи. Хорошо! Никто не скажет, что я пишу за кормой свою фамилию. Так всегда подсмеивались над плохими рулевыми.
Но когда через двое суток «Рошаль» влез в шлюз Кильского канала Гольтенау, я забеспокоился. Канал казался очень узким, а навстречу без конца шли суда. Расходились в притирку. Я молил бога, чтобы моя вахта не пришлась на канал, но надежды были напрасными. Половину канала должна пройти наша вахта. Первым на руль пошел Лева Гущин, мой напарник. Через час к штурвалу заступил я. Лоцман прохаживался по мостику. Увидев меня, он улыбнулся и сказал по-немецки: «О, новый матрос». Видимо, он знал всех рулевых на «Рошале». Пароход проходил канал три раза в месяц. Он держал линию Ленинград — Гамбург.
Я вцепился в теплые медные ручки. Сейчас канал выглядел еще уже. Из-за поворота показалось тяжело груженное большое судно.
— О! — сказал лоцман и тревожно взглянул на меня. Я повернул штурвал. Судно увалилось вправо.
— Нет, нет! Держи так. Прямо руль! — скомандовал лоцман.
Я снова отвел руль. Теперь суда шли прямо друг на друга. Казалось, что столкновение неизбежно.
«Ну увались влево, увались, дай же мне пройти!» — мысленно молил я встречное судно и помимо своей воли опять немного увел нос «Рошаля» вправо.
— Лево руль! — заорал лоцман.
Он подбежал к Михаилу Петровичу, быстро заговорил, показывая рукой на меня. Я понял, что он требует замены рулевого. Какой стыд! Матрос первого класса называется! На лбу выступил пот. Я потерял уверенность. Если пойдем так еще несколько минут, обязательно столкнемся. Ко мне подошел старпом. Встал за спиной, и я услышал его спокойный голос:
— Не горячись. Держи прямо на него. Нос в нос. Не бойся. Он знает, что делать, а я скомандую, когда тебе взять вправо. Здесь свои методы расхождения. Спокойнее.
Панфилов что-то сказал лоцману по-немецки. Тот пожал плечами, недовольно кивнул головой. Присутствие старпома подбодрило меня. Он стоял рядом, совсем близко. Я знал, что в случае чего он поможет.
Встречный пароход неумолимо приближался. Все напряглось во мне.
«Скорее же давай команду вправо! Скорее, а то будет поздно!»
Но старпом молчал. Наконец, когда между судами оставалось не более ста метров, Михаил Петрович скомандовал:
— Немного право. Как только носы разойдутся, сразу же бери влево. Только аккуратно.
Мы разошлись в нескольких метрах. Я отчетливо видел лица людей на встречном судне, слышал шум его машины, разговоры команды.
— Гут, — проговорил лоцман. — Рудерман!
Я отер влажный лоб. Тяжесть свалилась с плеч.
— Понял, как надо расходиться в Киль-канале? Разошелся молодцом, — похвалил меня Михаил Петрович и ушел на мостик.
Как я был ему благодарен! Он спас меня от большой неприятности. Снят с руля! Только подумать! Со следующим судном я разошелся уже увереннее. Панфилов опять стал за моей спиной. Он страховал меня. На всякий случай. Это был урок морской практики. Урок отношения к людям Михаил Петрович дал мне несколько позже.
Вскоре я познакомился со всеми матросами. Они оказались славными ребятами и подтвердили рекомендацию, данную старпомом. Их было пять человек. Эстонец Тамбе, Саша Сергеев, Жорка Яффе, Кушнаренко и Лева Гущин. Все они имели разные характеры и вкусы, но держались дружно, редко ссорились, а главное, любили море преданно и самозабвенно. Плавали они не потому, что их прельщали деньги, валюта, а потому, что море было их профессией, делом, которому они посвятили жизнь. Все хотели впоследствии стать штурманами.
Летом мы покидали Ленинград в светлые белые ночи, когда розовел горизонт и все предметы — дома, краны, склады — так четко выделялись на прозрачном небе. А в городе было тихо и пустынно. И потому всегда становилось немного грустно. Гамбург встречал весельем Рипербана, музыкой баров и ресторанов, огненным хаосом рекламы, шутками знакомых, постоянно работающих на наших судах грузчиков и вечной, никогда не умолкающей симфонией порта — гудками пароходов и скрежетом кранов.
Зимние рейсы были тяжелыми. Ленинградский порт замерзал, и «Рошаль» ходил в Ригу, Гамбург, Лондон и Гулль. Зимой Северное море и Балтика свирепы. Нам доставалось здорово. Низкобортный «Рошаль» обмерзал так же, как и ящики, погруженные на его палубу. Это становилось опасным. Можно было потерять остойчивость. Тогда объявляли авралы, и мы часами скалывали лед, мокрые от злых, холодных волн, набрасывающихся на судно. А потом, когда прекращался шторм, шли в кубрик, скидывали мокрую одежду и грелись на койках, забившись под теплые одеяла. Каким раем казалась тогда наша «каюта-люкс», каким нектаром была кружка горячего кофе! О чем только не говорили… Эти дружеские беседы скрашивали нашу жизнь.
В один из очередных рейсов в Гамбург мы с Левой Гущиным встретили там своих приятелей с парохода «Карл Маркс».
Мы вернулись на судно с пустыми карманами, терзаемые угрызениями совести. У нас не осталось даже на табак. Настроение было паршивое. Каждый рейс я привозил домой какие-нибудь мелочи. Они всегда доставляли радость.
«Неважно, что ты привез, важно, что ты о нас вспомнил», — любила говорить мать.