Кочегары выбивались из сил, проклиная все на свете. Зато корпус у «Мироныча» был крепчайший. Построили его добротно, на долгие годы. В иностранных портах любопытные инженеры приходили посмотреть на советский пароход. Они замеряли толщину обшивки, прищелкивали языком и говорили:
— Ол райт! Из этой стали можно два парохода построить.
На «Мироныче» я встретил своего старого знакомого, Борьку Соколова. Мы с ним вместе ходили в яхт-клуб года четыре назад. Борька тоже плавал матросом второго класса. Он меня сразу ввел в курс дела:
— Коробка хуже некуда. Одних трюмных лючин двести пятьдесят. Пуда по три. Попробуй перекидай. А в порты заходим часто. Открой, закрой. Капитан — душа. Старпом и помощники — на фудель-дудль. А вот «дракон», я тебе скажу… Наплачешься. Ребята что надо. Ты с Тубакиным будешь вахту стоять.
Так я начал свою службу на «Мироныче». Пароход ползал по портам «континента» — так называли Европу. Ходил в Лондон, Роттердам, Антверпен, Глазго. С командой я подружился. Вахту стоял с матросом первого класса Тубакиным. Сашка Тубакин отслужил военную службу старшиной-рулевым и пришел на торговый флот.
— Знаешь, — говорил он мне, когда, плотно поужинав, перед вахтой мы валялись в койках, — хочу стать штурманом. Как ты смотришь? Выучусь и буду по мостику ходить, посвистывать. Не всю же жизнь матросом ишачить! Женюсь на своей курносой, — Сашка взглядывал на фотокарточку, приколотую над койкой, — и заживу, как порядочный. Так?
— Так, — соглашался я и тоже глядел на фотографию.
На ней девушка с большими наивными глазами и неправильными чертами лица прижимала к груди цветы. Милая такая девушка. Почему-то мне казалось, что у Сашки ничего хорошего с его «курносой» не получится. Он болтал много и к девушке относился как-то несерьезно. Товарищем он был неплохим. Всегда мог отстоять за тебя вахту, помочь в трудной работе, одолжить денег.
В общем, плавалось нам не худо. Вот только боцман… Мы с Борькой были новичками, самыми молодыми, и боцман здорово нажимал на нас. Он выискивал нам самые паршивые, грязные работы и обязательно посылал в канатный ящик. Пожалуй, больше всего мы с Борькой не любили канатный ящик, но боцман, эстонец Август Нугис, придерживался другого мнения. Наверное, считал, что это наша любимая работа. Он вообще придирался к нам. Достаточно было зайти куда-нибудь в укромный уголок, сделать маленький перекур, как раздавался скучный голос боцмана:
— Опять курить? Кто же будет работать? Борька, бери тряпку, щетку, будешь мыть надстройки. И ты тоже.
А в канатный он посылал только кого-нибудь из нас. За что он нас невзлюбил, непонятно. Мы платили ему тем же. Издевались над его плохим русским языком, за глаза передразнивали, называли тупицей, но были бессильны что-либо изменить. Нугис считался отличным боцманом и пользовался неограниченным доверием у старпома.
Тогда мы решили как следует угостить боцмана в надежде на то, что он станет к нам мягче. В один из приходов нашего судна в Ленинград мы пригласили Августа в ресторанчик на канале Грибоедова.
Для такого торжественного случая Нугис надел новый костюм и выходную кепочку. Из крахмального воротничка вылезала тонкая петушиная шея. В такой одежде рядом с нами он казался совсем щупленьким. Мы с Борькой были высокие парни, и маленький рост боцмана особенно выделялся.
Мы заняли столик в углу. Август пригладил благоухающие одеколоном волосы — мы только что ходили в парикмахерскую, — удовлетворенно вздохнул и сказал:
— Это правда есть. На берегу иногда тоже как в море. Хорошо.
Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.
Наконец наступило время начать серьезный разговор. Боцман пришел в благодушное настроение.
— Слушай, Август, — начал Борька, — ты все-таки поступаешь нехорошо. Почему только нас двоих ты заставляешь лазать в канатный ящик? Ведь на судне есть еще четыре матроса. Надо по очереди. Так будет по-честному.
Боцман посмотрел на нас грустными, осоловевшими глазами:
— Это правда есть. Я послал все время вас. Ну ладно, ладно. Будем делать очередь.
К трем часам Август совершенно опьянел. Мы с трудом привезли его на пароход.
— Боцман у нас в кармане, — сказал мне Борька, когда мы улеглись в койки.
…«Мироныч» стоял на якоре на Темзе в ожидании прибытия лоцмана. Я был уверен, что на этот раз в канатный полезет кто-нибудь другой. И все-таки, когда раздались звонки, означающие съемку с якоря, я на всякий случай постарался убраться с передней палубы. Но не успел я дойти до полуюта, как услышал голос Августа:
— Иди канатный. Ну, ну, быстро.
Он подождал, пока я пройду мимо него. Я двигался, как на эшафот. «Мироныч» стоял на десяти смычках цепи. Десять смычек!
В канатном ящике, как всегда, пахло кузбасслаком, суриком, пылью. Сегодня он показался особенно узким и глубоким. Цепь почти вся была вытравлена.
— Готов канатный? — услышал я сверху голос боцмана.
— Готов!
Застучал брашпиль, и на меня медленно поползла цепь. Первые смычки прошли сравнительно легко. Но когда боцман прозвонил, что прошла шестая смычка, я уже выбивался из сил. А цепь неумолимо, как судьба, ползла на меня, облепленная синей скользкой глиной, которую не успевала сбивать струя воды из шланга наверху. Цепь, у которой каждое звено в руку толщиной и весит больше пуда! Она ползла, подрагивая, как живая толстая змея, громоздилась у ног, поднимаясь все выше к клюзу. Я не успевал укладывать ее. Надо немедленно растащить эту гору! Сейчас же, иначе цепь забьет клюз, и может произойти несчастье.
Я обхватил ее руками, прижал к животу, что было сил оттягивал от клюза. Цепь, больно ударяя меня по ногам, тяжело и неохотно ложилась в углы. Ну, слава богу, кучу растащил. Я весь покрылся противной синей глиной, глаза заливал соленый, едкий пот, я чувствовал холод слизи, проникшей всюду — на лицо, под рубашку, на спину…
А цепь все ползла и ползла… Звенья с похоронным звоном падали друг на друга. Нет больше сил! Снова цепь громоздится в кучу и становится все выше и выше… Нет, не могу! Сейчас закричу, чтобы остановили брашпиль, дали передохнуть… Но это значит опозориться на всю жизнь: матрос не мог уложить цепь! Позор! Сколько же еще осталось? Боцман прозвонил восьмую смычку. О, черт возьми! Нет, не выдержать! Два моих слова: «Стоп брашпиль!» — и проклятая цепь прекратит свое движение. Можно будет свободно вздохнуть, вытереть пот, отдышаться… Нет, но я все же не крикну ни за что. Ты ждешь этого, Август? Ты свинья, Август, не сдержал своего обещания… Сколько же еще? Черт, цепь подошла под самый клюз. Ну, еще немного. Осталась одна смычка.
Как сквозь сон, я слышу четыре удара в колокол. Панер! Встал якорь. Брашпиль замолк. Перестали падать и звонить звенья.
— Долой канатного! Ну что ты там, умер? — доносится до меня голос боцмана.
Я еле выбрался на палубу, задыхающийся, грязный, с невидящими от пота глазами… Ладно, я все-таки скажу боцману, что о нем думаю.
— Ты не держишь своего слова, боцман. Тебе нельзя верить. Кто говорил, что установит очередь?
— Почему не держишь слова? Будет очередь. Скажи Борьке, что следующий раз он пойдет канатный. Хе-хе! Ты что думал, купил Август Нугис за рюмка водки? Ты есть глупый человек. Запомни. Если ты выдержал десять смычек такого цепи, как наш пароход, — ты есть настоящий матрос. Не просил пардон. Не кричал: «Стоп! Я больше не могу», как девчонка. Ты молодой. Должен делать самый трудный матросский работа. Иди мойся.
* * *
Как-то в Архангельске (я уже десять лет командовал судами) меня окликнул знакомый голос:
— Эй, это ты? Погоди.
Я оглянулся и увидел Августа Нугиса. Он был такой же чистенький, в выходной кепке, с твердым воротничком вокруг тонкой шеи… Такой же, как в тот знаменательный день, когда мы с Борькой водили его в ресторан… Боцман только постарел. Да и лет ведь прошло много…
— Ну, я ушел на пенсия. Три года назад. Живу новой квартире. Заходи. А где Борька? Видишь его?
Я сказал, что Борька полковник. Боцман покосился на мои нашивки.
— Капитан? Канатный помнишь? Не обижайся. Это была наука. Заходи домой. Ну, когда придешь?
* * *
Я проплавал на «Мироныче» больше года. Подошло время моего отпуска. По приходе в Мурманск я списался на берег. Отпуск пролетел, как один день. И вот я снова стою у окошка отдела кадров Балтийского пароходства и жду, когда «дядя Вася» Елизаров, старший комплектатор, вручит мне приказ на новое судно. Стукнуло окошечко, высунулась тонкая рука с узеньким листком приказа, и я услышал сердитый голос:
— На «Рошаль» пойдешь.
«Рошаль» стоял у стенки второго района, против домика контрольно-пропускного пункта. Длинный, узкий, с высокой некрасивой трубой и почему-то с креном на правый борт.
