Вячеслав Ладогин - Спички

Смех, легкомыслие кому же надоест?
Кто жаждет горечи «звериного» серьёза?
Съесть слаще мякоть, нежли кость от абрикоса,
А кость – в роток чужой, глаза позор не съест.

Страсть к дольче жизни, к сладкой вите, наконец,
Как оземь косточка ударится, и баста…
Чушь, в абрикосовую мякоть от небес
Нет смысла прятаться – как цербер синь глазаста.

Вы горько плакали, мне было вас так жаль,
Вкруг ваших плеч я обернул, как шаль,
Мою любовь расшитую цветами.
Вы улыбнулись, вы затрепетали,
Утёрли слёзы, горе позабыли,
И шаль мою по праздникам носили.

Был жарким месяц май. Прошло сто лет.
Мою любовь вы превратили в плед,
И грелись в нём у старого камина
Под пианино, иногда наивно
Шутили вы над пышностью соцветий
На вашем старом, верном, тёплом пледе.

Однажды, возвратясь издалека,
Я постучал к вам в дверь. Вы отворили.
Я вам принёс букет свежайших лилий.
При виде вашего половика
Я понял, что прошло ещё сто лет,
Что износили вы свой старый плед.

Я вылуплен кричать «привет, заря».
И – в небе брызга, – вмещаю в клюв я пенье.
В слова преображается, горя,
Луч солнечный,
Дробящийся о перья.

Не плачу, и чужих я слёз не пью
В руке у ветра под дождём не мокну.
«Привет», – спою,
«Заря», – спою, и смолкну.
Два. Два. Два слова слышал, их – пою.

Дробящийся о перья чистый луч
Есть радость речи.
Глуп, одной ей – внемлю.
Гнездо – Ладонь живая выше туч.
Здесь облака мне застилают землю.

О нём, гнезде, могу одном грустить,
И грусть поёт, как наст крошат полозья.
Но час пришёл,
С ним – завязи, с ним – кисть,
С ним косточки, с ним солнечные гроздья.

Не плачу я, чужих я слёз не пью,
В живой руке я под дождём не мокну.
«Привет», – спою,
«Заря», – спою, и смолкну.
Два. Два. Два слова слышал, и пою.

Есть смерть… и – казнь. Казнь – смерть в квадрате,
С учётом снов перед концом.
Вот с опрокинутым лицом
Мне вы и вспомнились, Кондратий,

Кондратий Фёдорович – как
Псалмы слагая в каземате,
Подсаливали русский мрак
Слезой нелюбого дитяти.

У нас у всех одно рожденье.
Был дважды вздёрнут, кто сумел.
В слезах любви и вдохновенья,
С петлёй на горле, бел как мел,

Как вас не стало, песнопенье
Лишь жаворонок и допел.

У работяг есть интонация нытья,
Корявая на слух, но сердцу не чужая,
Распев докучливый, как книга Бытия.
К стыду аз, Ладогин, её лишь обожаю.
Беспомощна её сентиментальность, вдруг
Нахлынувшая: хлюп! – и обычайно спьяну,
Воспоминания про добрый нрав подруг,
О верности друзей, чьи мысли без обману,

О ярких жизни полосах, к примеру о
Том, что герою моему сказал начцеха,
О том, как на курорте было хорошо…

И приступ чувствуешь, и несуразность смеха,

Виват, дивертисмент несмазанных дверей,
Небритая, палеолитская культура,
Мне, как художнику, твоя близка натура,
Щемишь ты душу, и она, душа, добрей
Бывает к золотой (июльский луч) травинке,

Тут землю всю люблю, и каждый сантиметр,
Тут мальчиком хочу погибнуть в поединке
За честь, за Родину, за пошлый сантимент.
Тут думаю: вот так смешно из желудей
Рождаются дубки, боряся с буйством дёрна,
Бояся коз, и гроз, и сапогов людей…
Нытьё заносчиво, обидчиво и вздорно,
Нудёж о том, что, мол, смотрите на меня,
Какой я огурец, что прожил жизнь такую,

Моя ли в том вина, что, вот, жена – змея,
Всю юность я спустил с откоса огневую,
Что нет отдушины, что жизнь, как то вино,
Кончается, что ангел-бомж сдаёт бутылки
Бессмертной бабе в запылённое окно,
Античной Клавдии со гребешком в затылке,
Раисе, Лидии, иль Зое – имена
Пивных богинь, живых надгробий, жирных граций…
Вахлацкое нытьё, твоя ли в том вина? —
Милей мне твой псалтирь сонатных вариаций.

Ни звука в сердце нет, и очень тихо – в доме.
Дым сигареты, будто выгорела страсть.
И «Нервы» Анненского спят в объёмном томе.
Не хочется желать и невозможно красть.

Я в шоке: «Это рай, бывает ли такое?
Душа, как утаишь от мира торжество»?
– Бог знает, как… и вдруг сильней всего
Спеть пьяно хочется: «Ты ж, детство… ты ж, златое»!

Гуляя в Петергофском парке,
Став гусляром – в подводном мире:
В воображеньи строишь церковь,
И возвращаешься к жене,
А здесь вокруг тебя химеры,
А здесь вокруг тебя русалки
Гуляют в петергофском парке
Или в неведомой стране.

Лист подорожника на ранку,
Стихотворение на память.
Корабль в небе с рёвом мчится
Над паутиной городка,
Не думаю на травы падать
На восковых прекрасных крыльях.
Ты ждёшь меня в аллее парка.
Причал. Травища высока.

Что за лицо там, за строкой?
Ты ль – прежний Славка? Скажь мне слово,
Застрочник, молви, всё не ново —
Сквозную рану успокой.
Глаза я увидал: твои,
Вчерашний «я», подросток странный —
Полны не слёз и не любви,
Но черни, звезднообуянной.

Ночь, улица, фонарь… фонарь —
Ты плоской усмехнулся шутке.
Мы едем (в рифму) на попутке
В гэ Павловск – зелень, киноварь,
Парк общих нам воспоминаний,
Где ты-я некогда в тени
Прожёг, свободный от желаний,
«Златыя», – извините, – «дни»

И вновь глядишь ты на меня
Сквозь текст, лица не узнавая,
Кто для тебя – трава, тропа я
На дёрне золотого дня?
Английский, может, я пейзаж?
Ты свистнешь: «жизнь – фью – пролетела
Как», – скажешь, – «сойка просвистела»…
Возьмёшь советский карандаш,
Срифмуешь на листочке в клетку,
…В пустом окне и – в золотом —

Рассеянно увидишь ветку
Сирени, ветку за стеклом,
Так врозь, друг-Славка, мы с тобой
Живём, глазами не встречаясь,
Звёзд полной бездне скажем «Ой»,
Как тело с духом, разлучаясь,

Ты – за строкой, я – перед ней…
Что слаще, мальчик, что больней,
Чем с прошлым «я» своим разлука:
(Раз) невозможность говорить,
(Два) слышать сердце друг у друга?
(Три) «нашим жизням в царстве звука
Едину часть не обхитрить», —

Как сам Г.Р. бы спел Державин —
Ловец блестящих фазанов,
Рыбак на зорьках – осетров —
Строф мощных… тот, с кем рифма: «Навин»,

Что солнца бег остановлял…
О нём ты вспомнил, Славка… встал,
Прошёл по комнате, вздохнул,
Схватился вдруг за сердце, пылко
Лист в клеточку перечеркнул…

Сервант. Серебряная вилка,
Нож, сковородочка шкворчит.
Секундной стрелкой поезд мчит,
Бросаются навстречу ели,
Вишнёвый сад… дымок вдали…
Обедать дачники засели…
Две тёти за водой пошли,
Ведя бомондную беседу;
У правой юбка с бахромой…
Зачем же в поезде с тобой,
Скажи на милость, я-то еду?
Зачем «зазноба» мне твоя,
К которой жаждешь на свиданку,
Как – не найду сравненья я —
Дурында рыба, – на приманку?

Плотвой потрачен – «день златой»,
Дождь на щеках и целованье,
Не смей, цветок, Марина, мой…
Отобрала воспоминанье…
– Ты ж не обиделся? Сидишь,
В зубах ты беломор мусолишь,
Марину любишь? Вряд ли… лишь,
Себя-да-сам любить изволишь;
А ветер, от дождя сырой,
Качает клёна ветку в неге.
Попался, и в сети элегий
Моих ты блещешь чешуёй,

Дуда из белого листа,
Судьба без блёсток, без помады.
Но где в них, в сумерках, звезда,
Что копит дружеские взгляды?
Джаз вертит облак, как винил.
Взошла труба, как ум за разум,
Внезапный Паркер ум пленил,
Ум оковал. Жизнь пахнет джазом,
Жизнь всё смешней. Мерцает комп,
Прикинулся фонарь звездою,
И солнце, вспухшее как тромб,
И дух смущённый над водою…

Но листья за твоим окном,
Но перечёркнутые клетки
Тетрадные, но смех соседки,
Известной токсовской кокетки,

…В серебряном саду ночном…

Нельзя поддаваться отчаянью: уныние, Ладогин, – гроб.
Не вдруг выбирать собеседника, но чтоб не попался жлоб.
Хватает мне на обед сухого хлеба с травою?
Так – усы всему свету не дёргать, посчитав их за свой укроп.

Я встретился с Пушкиным в дымке, где реальность граничат и сон.
Живые черты, быстрый взгляд, и был полон мучения он,
Его одиночество было уж разбавить ничем нельзя.
…Он смерти своей ожидал, как Рука ожидала гвоздя.
Потом я заснул… и приснился мне осенний лиственный лес,
И голос в том сне моей крёстной, которой уже нет здесь:
«Ты видишь», – сказал мне, – «там, где Александр Сергеич прошёл,
На каждом шагу белый гриб травяной пробуравил шёлк,
А там, где брызнула кровь его по лесам всей России, там —
Рыжими целыми стайками лисички бегут по мхам».

Какая красивая сказка, – подумал я в полусне, —
Нежнее любой колыбельной. Простая. И нравится мне.