Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Я знаю, как печальны звезды
В тоске бессонной по ночам
И как многопудовый воздух
Тяжел для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,
Мне темных сил не одолеть,
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком, —
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блестки
Чужого яркого огня;
Что холодок, сухой и жесткий,
Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.

Так бывает: брови нахмурив,
Зверем смотришь по целым дням.
Отвращенье к литературе,
И в особенности — к стихам.

Ненасытная злоба к фразам,
К разговорам о пустяках,
Да к шатаньям по Монпарнасам,
Да к сиденьям — в кабаках.

И кому это только нужно,
Чтоб от споров ночей не спать.
Ведь полезней сготовить ужин,
Чем пустые стихи написать.

Скажут мне: «Не единым хлебом…»
Но без хлеба не проживешь.
Вся земная тоска по небу
Вековая, большая ложь…

— Ты бы лучше занялся делом,
А не вылущенным стихом.
Ты бы встал на рассвете белом
Да в метро побежал бегом.

И работал, работал, работал…
Целый день в жестоком труде,
Не отмахиваясь от заботы,
От земных, от священных дел.

Не гнушался бы скромным заданьем,
Не витал бы в бездне времен,
Лучше — каменщик, строящий зданье,
Чем хранящий тайну масон.

…Но, устав от последней тревоги,
Подойдя к последней черте —
Снова чтенье стихов о Боге,
О бессмертье, о красоте.

На столе записка белеет:
«Никого не прошу винить».
За гардинами небо светлеет,
В фонарях потухают огни.

Необычно, резко и ново
Тень легла на паркетном полу,
И на половине шестого
Омертвели часы в углу.

И впились в полоску рассвета,
В щель гардин неживые глаза…
В жизни день начинается где-то
Наложили в ящик газеты,
И кухарка ушла на базар.

В детской спят, улыбаясь, дети,
Сладок крепкий, утренний сон.
Только в запертом кабинете
Надрывается телефон.

Пробежимся со тобой до распятья,
Вдоль сухих, оголенных полей.
На ветру мое пестрое платье
Замелькает еще веселей.

Я сгрызу недозревшую грушу,
Ты — хрустящий, сухой шоколад.
И в твою нерасцветшую душу
Перельется широкий закат.

А обратно мы наперегонки
Побежим без оглядки домой.
Будет голос твой — тонкий и звонкий —
Разрезать предвечерний покой.

И, завидя наш маленький домик,
Ты забьешься в густую траву,
Ну, совсем белобрысенький гномик,
Чудом сбывшийся сон наяву.

А потом, опуская ресницы,
Ты задремлешь в кроватке своей.
И тебе непременно приснится
Белый зайчик с колючих полей.

Давно не говорим — «Спокойной ночи».
Все горше жизнь от постоянных ссор.
И с каждым днем все резче и короче
Наш деловой несложный разговор.

Я не спрошу — где проведешь ты вечер,
Я не скажу, кому пишу письмо.
Я часто жду какой-то яркой встречи,
И часто дом мне кажется тюрьмой.

Нам трудно жить, самих себя скрывая,
И все мучительнее быть вдвоем.
Мы оба сердимся и оба знаем,
Что больше мы друг друга не вернем.

Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,
Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.
Будут падать слова безнадежней и тише,
Будет мертвый закат неестественно ал.

Будет болью последней — стеклянная крыша
И последнею памятью — черный вокзал.

Засвистят поезда. Засверкают оконца.
Задрожат, заскользят, неизвестно куда.
И прощальные блики холодного солнца
Зацелуют рванувшиеся поезда.

И в усталых глазах в первый раз пронесется:
Навсегда… Навсегда…

Все это — я еще, быть может,
Но только — не совсем и я.
В нем все понятно, все похоже,
В нем жизнь кончается моя.

Все это — я наполовину.
Я, но без моего лица.
Я неродившемуся сыну
Уже дала черты отца.

Зачем? Как странно и как дико,
Когда он — мой, и только — мой.
Ведь жизнь ему с последним криком
Давала я, а не другой.

И все любимое, родное,
Всю душу темную мою,
Все несодеянное мною
Ему сейчас передаю…

Я не забуду темных зданий,
Больших, нагроможденных лет,
Ни темных встреч, ни расставаний
Я здесь не позабуду, нет.

Я говорю, что не покину,
Не променяю никогда
На эту тихую равнину
Мятущиеся города.

Но потаенным знаньем знаю,
Себе безмолвно говорю,
Что жадно я в себя вбираю
Густую, тихую зарю.

Пусть суета проходит мимо,
А дни по-новому полны
Почти до боли ощутимой,
С ума сводящей тишины.

И больше ничего не надо —
Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —
Когда в траве высокой сада
Мелькают зонтики цветов.

Когда в кустах белеют розы,
И так безмолвны вечера,
И запах теплого навоза
Летит с соседнего двора.

Когда стихает голос ветра,
И дышит пьяная земля,
Когда на много километров
Одни пшеничные поля.

Навеки: вот эти обои,
Тарелки на круглом столе,
И небо — такое седое —
Над ширью несжатых полей.

За садом — мычанье коровы,
И в дымчатых тучах закат.
И крики мальчишек в столовой
Из мира иного звучат.

Растерянность в каждом ответе,
Удушливый дым папирос.
Да ветер, озлобленный ветер,
Как с цепи сорвавшийся пес.

Все эти дни беспутный ветер
Шумел в саду, шумел в полях.
Взметались ветви, словно плети,
И зябла старая земля…

Сидели дома, толковали
Все об одном: да что, да как?…
И заволакивались дали
В сырой вечерний полумрак.

Должно быть, стал совсем несносен
И тихий сад, и тихий дом.
И дым от крепкой папиросы
Висел, как ладан, над столом.

За эти дни покрылись лица
Непоправимой белизной.
А в поле тихая пшеница
Казаться стала золотой.

И над жестоким расставаньем,
Над грудой равнодушных дел,
Над человеческим страданьем —
Холодный ветер свирепел.