было грехов,
потому что стихи —
это вовсе не грехи.
В министерстве повестей
давно не было вестей,
потому как повестя
не писала сроду я.
В министерстве романистов
не хватало нам артистов,
видимо, артисты
не любили романистов.
В министерстве драматургов
шло как раз засилье урков:
что ни пьеса, то аншлаг.
Прям всамделишный гулаг!
В министерстве прозы
сдохли все мимозы:
просто наша проза
стала слишком взрослой.
Ну и всё на сегодня.
Министры ходят голодны
и на клички не откликаются.
А последствия: байки не баются
в устах трудового народа,
да большим таким хороводом
ходят слухи чи сплетни.
Мол, к церковной обедне
народ выучит «Азы и Веди»
и сразу в космос поедет
на телеге дядьки Егора —
бегом от такого позора!
Патамушта печень плачет
Самогонный аппарат очень нужен,
патамушта нам из космоса велят:
«Чтобы хрень изобрести
на которой полетим,
нада вдуматься покрепше
в загогуль змеевика…»
Там и кроется секрет —
полетим мы али нет?
Пить не надо слишком много
спозаранку натощак,
патамушта печень плачет
и тихонечко болит.
Ай пущай болит родная —
видимо, неравнодушна
к мировому катаклизму
и к глобальные войне!
Жисть не сахар и не мёд,
и никто не разберёт
как её нам пережить?
Вопрос «пить или не пить»
не вставал у нас, однако.
Водку жрали до усраки
с философией в устах:
— Мир вокруг дерьмо и прах!
На козу коза найдётся.
Дома, в общем, разберёмся.
После первой и второй
я рогат и с бородой!
А не нада пить, когда
развлекается жена.
Без просыху не бывает
белой праздничной горячки,
всё на свете сразу мило
и хоронится легко:
понесли жену, собаку,
деда с тяпкой,
бабу с тряпкой,
бабки, бабки, бабки, бабки…
— Похмеляй, а то помру!
Високосный год начнётся,
как стекло я сразу стану.
На пути не попадайся
бабка с страшною клюкой:
я мужик пока завидный —
сил в руках по пол аршина.
Вырву на хрен прям с башкою
твою страшную клюку!
Не лежала б ты зараза,
рюмка водки перед глазом,
я б тебя не трогал долго
и жену не материл,
патамушта в этом мире
на всё есть свои причины:
топоры не просят руки,
если лень иль трезвый я.
Патамушта пить не нада
очень много стаканами,
обернётся птица сокол
иллюзорными мечтами:
ты на девку косо смотришь,
а она в глазах двоится.
Двум ты рад. Чего же лучше?
— Наливайте, бабы!
— Хрен!
Была бы баллада,
да как-то не нада.
Была бы идея,
но брага поспела.
Выходи-ка, Иван, битися,
коли делать больше нечега.
Знаю я лечить как нервы —
нада больше выпивати,
и тада не будет больно
за чужие за дела.
Надело на рассвете кушать водку.
— Киселями будем что ли запивати?
Ну и ладно, лишь бы баба
не тащила сковородку
и не била по любимой
самой нежной голове!
Кот Баюн
На железном столбе
у высоком тереме
сидит кот, раскрыв рот,
а в его рот народ идёт
по одному, толпой, рядами,
и маленькими стадами.
Зачем идёт — не знает,
но идучи, рыдает:
— Ой ты, кот-коток,
род людской занемог
от тебя усатого!
Жизнью полосатою
жили мы, страдали,
смертушки не знали,
сеяли, пахали,
баяли, бывали
на далёких берегах
да на северных морях,
на Сибирь смотрели свысока,
и слагали про Ивана-дурака
сказки, небылицы.
Вот ты глянь на наши лица…
Но кот Баюнок,
поджав свой маленький хвосток,
на народ не глядел,
а всё ел его и ел,
да песни дивные пел:
что ни песня, то обман.
Вот такой у него план!
И чем злее был тот кот,
тем покорней шёл народ
ему в пасть, ему в рот. Вот.
А коль узнали вы себя в народе том,
не пеняйте на царя, что стал котом!
Ай вы, гусельники развесёлые
Ай вы, гусельники развесёлые,
слушайте сказы печальные,
сказы веские,
о том как ни жена, ни невестка я,
а бедняжка и мухи садовой не забидела,
человека не убила, не обидела,
тихо, мирно жила, никого не трогала,
ходила лишь огородами,
ни с кем никогда не ругалась,
в руки врагам не давалась,
имя своё не позорила
и соседей не бранила, не корила.
Но почему ж то муж меня бросил,
а любовник характер не сносил,
убежала от меня даже собака,
и с царём не нуждалась я в драке,
а он сам со мною подрался:
как залез, так и не сдался.
Вот сижу брюхатая, маюсь,
жду царевича и улыбаюсь.
А вы, гусельники, мимо ходите!
Проклятая я, аль не видите?
Гусельники развесёлые — 2
Ай вы, гусельники развесёлые,
пошто длинный рассказ держите,
зачем честному народу душу травите,
о чём сказы сказываете,
об чём песни поёте?
— Да не стой ты тут, девица красная,
отвратными помадами напомаженная,
белилами веснушки прикрывшая,
вопросы глупые задающая,
сказы сказывать мешаешь!
Как же я вам сказы сказывать мешаю,
когда вы ни слова о других не обронили,
а всё обо мне да обо мне.
Да, я девушка хорошая:
и дома прибраться, и по воду сходить,
а ещё вышивать умею и гладью, и крестом.
А хотите, я вам спляшу?
— Ой головушка, наша голова,
и зачем же баба бабу родила?
Ведь покою нет от их языка
со свету сживающего!
Обиделась я, красна девушка,
развернулась и ушла.
Но гусельники развесёлые
ещё долго пели о бабах русских,
об языках их злющих
да характерах вредных.
А о чём им ещё петь, мужикам старым?
Катаклизма
Как по матери земли
плыли, плыли корабли,
а на море-океяне
трактор дырку пробуравил.
И сошла планета с орбиты!
Кружки были разбиты
у тёти Зины на кухне
да подгорел капустник.
Каждый пятый стал космонавт,
остальные пустились вплавь,
говорят, до другой планеты.
Спокойно держались лишь дети,
поедая булки и квас,
которые прятали про запас.
Дети знали, главное: переждать
катаклизм, #яжемать. И спать!
Какая картина
— Это ж какая картина! —
я сама себе говорила. —
Чудесная просто картина.
И сколько ж я денег спустила,
а могла бы купить картину
и повесить её на стенку.
Тогда снимали бы пенку
с тёплого, тёплого пива,
рассматривая картину,
мои дорогие подружки,
говорили бы: «Инна, ты душка,
что купила эту картину»!
А потом смеялись мне в спину:
— Дура наша подруга,
она поэт, и в этом вся скука!
Прощение прощательное
