Макс Армай - 33 Буквы

Я, как ответ на твой вопрос.
Я, как заноза — тебе в хвост.
Как солнца яростного тень,
Я там, где есть любой плетень.

Не спрашивай, и не молчи:
Слова — лишь пламя от свечи,
И каждому дан свой запас,
В цилиндрах восковых колбас.

Но гаснет утром и звезда.
Что понято — не навсегда:
И каждый следущий рассвет
Даёт душе иной ответ.

Что предвещает первый снег? —
— Меж берегов, недвижность рек?
Лишь холод, темноту и скуку,
Да чай горячий, в злую вьюгу?

По первой белизне листа,
Что не пиши — всё неспроста.
Как напророчишь, так и будет:
Блеск праздника, иль серость буден.

Не от того, что ты вещун.
Нет — мысль, души касаясь струн,
Заставит выбрать те лишь звуки,
Что уж гостили в твоём ухе.

Ведь ключ всему — души настрой.
Вот ты её и успокой:
И взгляд бросая в новый день,
Ищи там солнце, а не тень.

Ну и что ж! Пусть в небе — белым облаком.
Пусть, хоть вздохом, на твоих губах.
Даже холодом, на дне глухого омута.
Лишь не плотью, в этих жерновах.

Где-то там, взметая время крыльями,
Горькой истиной — отринутым мирам,
Вспыхнешь в небе ты, звездой полынною,
Станешь солью, для забытых ран.

Ну а я, смиряясь с нетерпением,
Жду тебя, ночами, у окна.
И боюсь — порвётся нить везения:
Ты уйдёшь. И это — навсегда!

Ночь за окнами. Подёрнута Луна
Чуть заметной облачною дымкой.
Мутно серебрится гладь пруда.
Ветер скрипнул ржавою калиткой.

Робким гостем, в свете фонаря,
Тени топчутся у самого порога.
Первый снег на теле ноября,
Грязью лёг на стылую дорогу.

Как сама ярость, небеса.
Дрожат от гнева голоса.
И вот, из ангелов уж рать
Спешит, чтоб нас вернуть, догнать.

Но странный путь из рая в ад
Из бога ведомства изъят:
Свет — через тьму, тьма — в белизне,
Он был всегда, как вещь в себе.

Взметая время, словно пыль,
Мы множим счёт бессчётных миль.
И шаг меняя на года,
Уж видим адовы врата.

Первым холодом откован скользкий лёд.
Снег, неровным одеялом, наземь лёг.
Ну а день, взглянув на всё это, едва,
Тут же сжался, словно хобот у слона.

Обречённый теперь видеть темноту,
Привыкаю, вместо солнца, к фонарю.
И, порою, пробуждаясь ото сна,
Всякий раз лишь убеждаюсь — не весна!

Я не бегу от горькой сути:
Пусть жизнь — и шея, и ярмо.
Пусть их единство, лишь в абсурде,
А бог — лишь символ и клеймо.

У всех у нас — судьба Сизифа.
И всем свобода — жаркий пот.
И гордость лишь — на горечь мифа.
И страсть — назло всему — вперёд!

Я, как и всё, был вырван изо тьмы.
Я, как и всё — лишь сумма изменений
В пространстве, только мнимой, глубины,
В Ничто скользящей, импульсом мгновений.

Я, как и всё — бессмысленный процесс,
Чья суть — я сам, с нуля и до финала.
А если, всё же, смысл в этом и есть,
Он в том, что жить — это уже не мало.

…И когда там случался праздник,
Среди сжатых условностью дней,
Отменялись текущие казни,
Пока шут был главней королей.

В окна, в день тот, не лили помои.
С рынка брать воспрещалось налог.
Даже церковь, уставы чьи строги,
Говорила. — Прости нас всех, Бог!

Веселились — так, чтоб до упаду:
Песни, пляски, хмельное вино,
Тут — циркач, по тугому канату,
Там — факир ест огонь и стекло.

А на утро, из кривеньких улиц,
Стража трупы несла на погост,
Тех, кто, спьяну, с судьбой разминулись,
И о ком не прольют много слёз.

Вот третья сорвана печать:
Теперь уж поздно отступать!
И то, что мир хранил на дне,
Из пепла восстаёт ко мне.

Я страшный завершил обряд:
Мой дух — на времени распят,
И сколько не прошло бы лет —
— Я здесь, и где был в тот момент.

Скрежещут зубы у веков:
Мудрец — на сотню дураков.
А после — всё наоборот.
Что лучше — чёрт не разберёт.

А я, по-прежнему, всё там, —
— Чужак, теперь, любым мирам.
Но в точке, бездной сжатых лет,
Храню, невольно, их от бед.

Вся убеждённость позади,
И душу рвёт одно:
Когда хотели нас спасти —
— Всё сделали назло!

Изломан и отброшен свет
Души кривым стеклом. —
— И вот, мы на пороге бед,
И, в общем, поделом!

На небе — Луна, кривобоким пятном.
Глаз жёлтый — уныл и пуст.
За что же, о боже, я так давно
Ничьих не касался уст?

По чёрному бархату, россыпью звёзд,
О счастье напомнила ночь.
Хоть счастья рецепт, до наивности прост,
Себе я не в силах помочь.

Всего и могу — взглядом выбрав надир,
Исторгнуть рифмованный вздох.
Я сам себя запер в свой собственный мир,
Где сам же — и дьявол, и бог.

От времени обшарпанный подъезд.
Ты села, прям на грязные ступени.
Из тысячи иных, возможных мест,
Ты это выбрала, без всяких объяснений.

Испуг и бледность на твоём лице,
Но губы сжаты, как слова — строкою.
И взгляд — пылание, застывшее в свинце.
И я, невольно, восхищён тобою.

Опять зачитался до самой я ночи —
— Глаза с превеликим трудом открываю.
Зеваю отчаянно, что есть мочи.
Да головой одурело мотаю.

Послать бы всё к чёрту, зажмуривши веки!
Уйти, провалиться в сон, точно в нирвану.
Не ощущать себя в роли калеки,
А, просто, в постели залёживать рану.

Бесстыдно храпя, привалившись к подушке,
По самые уши, уйдя в одеяло.
…Но нет, я в метро, в препротивной толкучке,
Без всякой надежды достичь идеала.

Напряги же свой внутренний слух:
Для себя я рождён — не для двух,
И иду всегда только туда,
Где сплетаются жизнь и слова.

Тесен мир, как в час пик — метро.
Все места — не мои, давно.
Только всё принимая, как есть,
Я и сам не хочу уже сесть.

Не хочу, чтоб всегда — лишь светло,
Чтобы жизнь — как цветное стекло:
Ведь от счастья и сладких конфет
Угасает божественный свет.