Ознакомительная версия.
Шаги
Все что угодно
может еще
судьба напророчить:
от неожиданной тишины
до грома внезапнейшего.
Дай мне
уверенности твоей,
Красная площадь!
И помоги мне
себя отыскать —
завтрашнего!..
Главная площадь,
ты поддержи,
выслушай,
вывези…
На запотевшей брусчатке
один
молча стою.
Крутые зубцы на Кремлевской стене —
будто шлемы
витязей.
И Спасская башня —
правофланговым
в этом строю…
Скоро на башне,
в часах городских и домашних
размножась,
пересчитав скрупулезно
вереницу минут и секунд,
стрелки курантов
сойдутся,
как лезвия ножниц,
и безвозвратно прожитый мной
час
отстригут.
Прожитый час
жизни моей.
Час без названья.
Бывшее время,
в котором осталось
мое «помоги!».
В это мгновенье,
как молотом по наковальне,
хлестко и гулко
вдруг зазвучали
шаги!..
Грохот сердца.
Квадратных плечей разворот.
Каждый час
пред глазами друзей и врагов
начинаются
прямо от Спасских ворот
эти —
памятные —
двести десять шагов.
(Это я потом
шаги подсчитал.
А тогда в ночи
стоял
оглушен.
А тогда в ночи
я ответа
ждал.
И остаток века
над миром
шел…
Это я потом
шаги подсчитал.
Приходил сюда
наяву и во сне.
Будто что-то
заранее
загадал,
что-то самое
необходимое мне…
Я глядел в глубину
огромной стены,
будто в темное море
без берегов.
Веря в то,
что соединиться должны
время жизни моей
и время
шагов.)
Грохот сердца.
И высохших губ немота.
Двести десять шагов
до знакомых дверей,
до того —
опаленного славой —
поста,
молчаливого входа
в его Мавзолей.
Под холодною дымкой,
плывущей с реки,
и торжественной дрожью
примкнутых штыков
по планете,
вбивая в гранит
каблуки, —
двести десять
весомых
державных шагов!
Когда Москва
бросается в сны —
вчерашний день воскрешать,
на траурных плитах
Кремлевской стены
начинают
буквы мерцать.
Начинает светиться,
будто заря,
алфавит
от «А» до «Я».
Азбука
яростного бытия.
Азбука Октября.
Кто смерти
хотел?
Никто не хотел.
Кто пулю
искал?
Никто не искал.
А ветер
над общей судьбою
гудел.
На длинной стене
имена высекал.
На груди стены
имена
полыхают,
как ордена!
Каждое имя
в ночи горит
своим,
особым огнем…
Дзержинский.
Гагарин.
Куйбышев.
Рид.
Чкалов.
Жуков.
Артем…
Их много.
Всех их
не перечесть.
Их много.
Куда ни взгляни.
Но если бы,
если бы только здесь!
Если бы
только они!
А то —
повсюду!..
И голос дрожит.
И я закрываю глаза.
Помнить об этом
труднее, чем жить.
Не помнить об этом —
нельзя!..
Последнюю зависть к живым затая,
лежат,
как во мгле полыньи,
твои,
Революция,
сыновья —
любимые дети твои.
В поющих песках
и в молчащих снегах,
в медлительном шелесте трав.
У сонных колодцев,
в немых сквозняках
пронизанных солнцем
дубрав.
Там,
где тоскуют перепела,
там,
где почти на весу
легкая
утренняя пчела
пьет из цветка
росу.
Где клены
околицу сторожат
и кукушка
пророчит свое…
В безбрежной планете
солдаты лежат,
изнутри
согревая
ее…
Они —
фундамент.
Начало начал.
Вслушиваясь в тишину,
держат они
на своих плечах
эту стену
и эту страну.
Единственным знаменем
осенены, —
гордость и боль моя…
Пылает
на плитах Кремлевской стены
алфавит
от «А» до «Я»…
И, задохнувшись,
я говорю:
– Отныне —
и каждый день —
по этому
каменному
букварю
я бы учил
детей!
Нет, не по буквам,
не по складам,
а по этим жизням
учил!
Я бы им
главное передал.
Вечное
поручил.
Мы мало живем.
Но живем
не зря!..
Веет ветер
с Москвы-реки.
Пред лицом
гранитного букваря
караул
чеканит
шаги.
Историческое отступление о крыльях
Мужичонка-лиходей —
рожа варежкой —
дня двадцатого апреля
года давнего
закричал вовсю
в Кремле,
на Ивановской,
дескать,
«дело у него
Государево!».
Кто таков?
Почто вопит?
Вот что верует?
Отчего в глаза стрельцам
глядит без робости?
Вор – не вор,
однако кто его ведает…
А за крик
держи ответ
по всей строгости!..
Мужичка того
недремлющая стража взяла.
На расспросе
объявил этот странный тать,
что клянется смастерить
два великих крыла
и на оных,
аки птица,
будет в небе летать…
Подземелье.
Стол дубовый.
И стена
на три крюка.
По стене плывут, качаясь,
тени страшные.
Сам боярин Троекуров
у смутьяна-мужика
бородою тряся,
грозно спрашивали:
– Что творишь, холоп?
– Не худое творю.
– Значит, хочешь взлететь?
– Даже очень хочу.
– Аки птица, говоришь?
– Аки птица, говорю.
– Ну, а как не взлетишь?
– Непременно взлечу!
Был расспрашиван бахвал
строгим способом,
шли от засветло расспросы
и до затемно.
Дыбой гнули мужика,
а он упорствовал:
«Обязательно взлечу!
Обязательно!»
Вдруг и вправду полетит
мозгля крамольная?!
Вдруг понравится царю
потеха знатная?!
Призадумались боярин
и промолвили:
– Ладно!..
Что тебе, холоп,
к работе
надобно?
Дали все, что просил
для крылатых дел:
два куска холста,
драгоценной слюды,
прутьев ивовых,
на неделю еды.
(И подьячего,
чтоб смотрел-глядел.)
Необычное
мужичок мастерил,
вострым ножиком
он холсты кромсал,
из белужьих жабр
хитрый клей варил,
прутья ивовые
в три ряда вязал.
От рассветной зари
до темных небес
он работал
и не печалился.
Он старался – черт,
он смеялся – бес:
«Получается!
Ой, получается!..»
Слух пошел по Москве:
«Лихие дела!..
Мужичонка…
Да чтоб мне с места не встать!..
Завтра в полдень, слышь?..
Два великих крыла…
На Ивановской…
Аки птица летать…»
– Что творишь, холоп?
– Не худое творю.
– Значит, хочешь взлететь?
– Даже очень хочу.
– Аки птица, говоришь?
– Аки птица, говорю.
– Ну, а как не взлетишь?
– Непременно взлечу!
Мужичонка-лиходей —
рожа варежкою, —
появившись из ворот
скособоченных,
дня тридцатого апреля
на Ивановскую
вышел-вынес
два крыла перепончатых.
Были крылья угловатыми
и мощными,
распахнулись —
всех зажмуриться
заставили!
Были тоненькими очень —
да не морщили.
Были словно ледяными —
да не таяли.
Отливали эти крылья
сверкающие
то ли – кровушкою,
то ли – пожарами.
Сам боярин Троекуров
со товарищами
поглазеть на это чудо
пожаловали…
Крыльев радужных таких
земля не видела.
И надел их мужик,
слегка важничая.
Вся Ивановская площадь
шеи
вытянула,
приготовилася ахнуть
вся Ивановская!..
Вот он крыльями взмахнул,
сделал первый шаг.
Вот он чаще замахал,
от усердья взмок.
Вот на цыпочки встал, —
да не взлеталось никак!..
Вот он щеки надул, —
а взлететь не мог!..
Он и плакал,
и молился,
и два раза отдыхал,
закатив глаза,
подпрыгивал по-заячьи.
Он поохивал,
присвистывал,
он крыльями махал
и ногами семенил,
как в присядочке.
По земле стучали крылья,
крест мотался на груди.
Обдавала пыль
вельможного боярина.
Мужику уже кричали:
«Ну, чего же ты?
Лети!
Обещался, так взлетай,
окаянина!..»
А когда он завопил:
«Да где ж ты, господи?!» —
и купца задел крылом,
пробегаючи,
вся Ивановская площадь
взвыла
в хохоте,
так что брызнули с крестов
стаи галочьи!..
А мужик упал на землю,
как подрезали.
И не слышал он
ни хохота,
ни карканья…
Сам
боярин Троекуров
не побрезговали:
подошли к мужичку
и в личность
харкнули.
И сказали так боярин:
«Будя!
Досыта
посмеялись.
А теперь давай похмуримся.
Батогами его!
Но чтоб —
не до смерти.
Чтоб денечка два пожил
да помучился…»
Ой, взлетели батоги
посреди весны.
Вился каждый батожок
в небе
пташкою.
И оттудова —
да поперек спины!
Поперек спины —
да все с оттяжкою!
Чтобы думал —
знал!
Чтобы впрок —
для всех!
Чтоб вокруг тебя
стало красненько!
Да с размахом —
а-ах!
Чтоб до сердца —
э-эх!
И еще раз —
о-ох!
И —
полразика!..
– В землю смотришь, холоп?
– В землю смотрю.
– Полетать хотел?
– И теперь хочу.
– Аки птица, говоришь?
– Аки птица, говорю.
– Ну, а дальше как?
– Непременно взлечу!
Мужичонка-лиходей —
рожа варежкой, —
одичалых собак
пугая стонами,
в ночь промозглую
лежал на Ивановской,
будто черный крест —
руки в стороны.
Посредине государства,
затаенного во мгле,
посреди берез
и зарослей смородинных,
на заплаканной,
залатанной,
загадочной Земле
хлеборобов,
храбрецов
и юродивых.
Посреди иконных ликов
и немыслимых личин,
бормотанья
и тоски неосознанной,
посреди пиров и пыток,
пьяных песен и лучин
человек лежал ничком
в крови
собственной.
Он лежал один,
и не было
ни звезд, ни облаков.
Он лежал,
широко глаза открывши…
И спина его горела
не от царских батогов, —
прорастали крылья в ней.
Крылья.
Крылышки.
Ознакомительная версия.
