Яна Джин - Неизбежное

Если с чем-либо
мне себя сравнивать нравится, —
только с тобой.
Небу — с краской одною лишь нравится,
с голубой.
Если что и мешает ему, — надвигающаяся гроза.
Мне же —
боль несказанная, непроступающая слеза.
Если что отменяет решенье моё не дышать, —
это ты;
так и краска небесная
красные в небе стирает следы.
Как рука удушающая,
не разрешающая дышать,
ты — увы, это мысль,
запрещающая решающий шаг.

Из не-своих она составлена утрат,
И пораженья не-свои приходят к ней.
Она их носит с гордостью коней,
которым суждено таскать чужую кладь.
Почти стоическая выправка и стать.
Безропотности и смирения печать.
И проблеск тихого сомненья: что за доблесть
жить на кормах чужой вины, чужих забот?
Но ей невмоготу ни по земле, ни вброд
себя носить. Ей боязно скорей, чем невдомёк,
что змеи кожуру свою меняют ей в урок,
а люди — страхи; что слеза течёт ещё наискосок…
Существованием своим из года в год
из клубка хаоса и суеты плетёт
она тропу; но чем недальше Небытьё, — шнурок
всё ненадёжней, всё тревожней узелок.
Сплошного неприсутствия лучинка.
Луна ущербная за пеленой усталой дымки,
мерцание избравшая из всех земных движений
и избегающая в водах отражений.
Отсутствие желания грешить
или присутствие боязни, что решить
способна лишь — какую протянуть ладонь
за тем светильником, где выгорел огонь.
Уменье сдерживаться есть похеренная добродетель.
Цена ей — кровь, цена всего, что держится в запрете.
Честнее жить как Калипсо, ткачиха сообщительного нрава,
чем в Пенелопы угодить и в ею сотканный из преданности саван.
Порою, право, прибирать добро добрей, чем раздавать.
Вульгарность всякого присутствия добрей, чем благодать
отсутствия. Присутствовать — пока любые имена
абстрактно-существительные уберутся на…
под натиском глаголов, и пока не вся с венца
тернового пыльца нечистая удалена,
пока нестойкую гордыню не смоет шумная волна
любовных стонов и пока в ладони камни-валуны
не вложишь и не выразишь свою печаль сполна,
сведя её к глухому вздоху под светом тающей луны…

Прости вульгарность вымысла: вдвоём,
я вижу, возле моря мы живём.
Прислушиваясь к говору волны,
не зарясь ни на что, мы жить вольны.
Я вижу дом простой и чистый. Свет
сквозит в проёмах. Штор на окнах нет.
В ладонях — ни любви, ни просьбы, лишь
ничем не опечаленная тишь
лица. Как ширь объятия — вовсю
распахнутая дверь, и на весу —
размокшей крошкой хлеба — свет звезды,
бесцельной и забросившей труды.
Нас тоже обошли заботы с их
истерикой. Ветр взвился и затих,
вернувшись на круги своя. Но за
банальный ход вещей краснеть нельзя.
Что есть любовь? Возврат к клише. Простых
форм торжество на месте форм витых,
а проще говоря — литых тельцов,
манящих и морочащих юнцов.
Истоптанной дорогой путник тот
вороне уподоблен, от хлопот
уставшей, из собрания ворон,
крылами хлопнув, вылетевшей вон.
Всё верно. Это времени стопы.
Скорее, чем проклятия судьбы.
Размеренность дыханья. Дар смотреть
глазами, принимающими смерть.
Открытость их вбирает тот покой,
с которым отвечаешь «я» какой
ни есть земле, сырой, тому, что в ней
являет образ наш за гранью дней.

Вон тот пустырь —
напоминанье нас, чей след простыл.
Ни удивляясь, ни печалясь,
здесь ежедневно проходя, пытаюсь
надежду выудить оттуда, где едва
найду, довольствуясь, крупицу.
Гул монотонный равнодушия. Крепиться
устав, дошло до воровства
в сиротстве сердце.
Не сыскав родства,
искромсанное, огрубев, отныне
оно отказывается от потерь в помине.
Вот, целое, лежит, теплом другого
окутано. Без слов. Поскольку слова
в нём просто нет.
Пока другое, тишине в ответ,
не оглушит признаньем: ты
любим не больше жизни.
Ну что же, значит, жди беды,
держись, и
чтоб выжить — симулируй ложь:
всё кончено. Всё начато. — Одно
из двух. Но не тяни и не корёжь
плоть сердца вычитаньем, но
оно, оно
пусть учится — как полевая мышь,
во ржи скрываясь, —
с предписанной судьбою лишь
и жить. Смиряясь.
Так рыба, вдоль и поперёк
исплавав реку,
труд выживанья до конца
познав, на бойню к человеку
идёт сама, — и тем дурачит
его, заглатывая вдруг живца.