Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Часовой. Белый мрамор колонны.
Вышли призраки башен на смотр.
А вверху золотым медальоном
теплый месяц над морем плывет.

Положила любовно ладони
мне на смуглый, обветренный лоб.
Мир в малиновом мареве тонет,
льется сладкое в жилы тепло.

Теплый ветер целует колено
и украдкой щекочет плечо.
Вал у берега кроется пеной
и назад одиноко течет.

Но и крики и залпы тревожней,
и в зеленых потьмах — корабли…
Кто там крикнул: «О боже мой, боже!..» —
и склонился бессильно в пыли?

Мчится бешено конница снова,
только сухо копыта звенят…
Тяжело повернулся дредноут,
и скала захлебнулась в огнях…

Рядом ты. Белый мрамор колонны,
и спокойный «максим» — пулемет.
А вверху золотым медальоном
теплый месяц над морем плывет.

Томящий сладкий олеандр,
магнолии лимонный запах…
Гранаты огненные в небе,
и мысли звездами цветут…

О, моря гул! О, моря гул!..
И шорох волн морских на пляже…
А там асфальт еще в снегу,
дыхание мороза даже.

Мы волны любим. Мы ведь сами
когда-то родились из них.
Прижмись вишневыми губами,
коснись волос моих густых!

Минуты бой, минуты бой…
Я слышу, как бегут секунды,
как звезды вижу пред собой
в твоих глазах — зарницы бунта.

Томящий сладкий олеандр,
магнолии лимонный запах…
Гранаты огненные в небе,
и мысли звездами цветут…

Грезятся мне эшелоны, дороги,
грозы похода…
                             А ветры крылят…
То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге,—
над вселенской бездной мчится огнеликая Земля…

Мы замкнули грозу в телефоне,
светит миру огонь наших звезд.
Ночью возглас:
«По коням! По коням! По коням!..» —
и над шахтою знамя взвилось.
Красных крыльев полет непреклонней,
и незримый кричит паровоз…

Пусть ведут провода к небосклону, —
там, за далями, радиодни!
Мы замкнем, как грозу в телефоны,
в сеть районов стихию стихий…
Грезятся мне эшелоны, дороги,
грозы похода…
                       А ветры крылят…
То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге, —
над вселенской бездной мчится огнеликая Земля.

Рвал я шиповник осенний,
карие очи любил.
Вечер упал на колени,
руки твои озарил…

Черные шахты, заводы,
смены ночной голоса…
Месяц полями проходит,
в травы упала роса.

Тонкие нежные руки,
шорох осенних дождей…
Помню я холод разлуки,
горечь измены твоей.

Вот и пошел я полями;
там эшелоны вдали,
гром орудийный над нами,
зори у самой земли.

Вот и пошел я полями
в снежной колючей пыли —
там, где, гонимы ветрами,
мчат эшелоны вдали.

Где тот шиповник осенний,
очи, что я разлюбил?
Вечер упал на колени,
руки твои озарил…

Такой я нежный, такой тревожный,
моя осенняя земля!
Взмывает ветер над бездорожьем,
летит в поля…

И волны моря бьют неумолчно
в земную грудь…
Там стелет солнце свой путь урочный,
кровавый путь…

Кровавясь, пальцы дрожат… О вечер,
остановись!
Но море грозно шумит далече,
затмилась высь…

Такой я нежный, такой тревожный,
моя осенняя земля!
Взмывает ветер над бездорожьем,
летит в поля…

Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою,
но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю.
Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни,
и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни…
Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни.
Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни.
Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый,
над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы.
Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок.
А на западе тучи в огне — пауки… Золотые затоны…
Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма,
и в сладчайшей тревоге душа — как на яблоне тихое пламя.
Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи,
незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим.
«Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками.
Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма…
На баштане арбузы, и вновь — Парамоновы полуницы,
загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы.
За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью!
Ведь она одуванчик: подул — будто листик в осенней дуброве…
Дни былого и образов дым — муравьями, в дожде, на дороге,
где Донец и заводов огни — осень бродит поселком отлогим…
Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны.
И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный,
не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою…
Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.

Может, не друзья мы?..
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.

Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.

Где летит широко
в небо дымный прах,
там лежат дороги,
улицы впотьмах…

Как они горбаты!
На стене плакат,
а с того плаката —
черная рука.

Ну а под рукою
буквы, словно кровь,
не дают покою,
кличут вновь и вновь.

От тебя я руки,
губы оторву —
сердце лишь со стуком
падает в траву…

Может, не друзья мы?
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.

Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.

Напоследок обходят вагоны,
молоток о колеса звенит.
А под окнами ясень бессонный
про разлуку шумит и шумит.

Ты сидишь на скамье так покорно.
Нам немного осталось сказать.
Гладит ветер соленый,
горный мои брови в твоих слезах…

Лишь тревожные, синие взоры:
тихий плач… или озера плеск…
И на белом платочке узором
буквы темные: «В» и «С».

Отзвучали шаги по перрону,
и последний ударил звонок.
Только долго в окошке вагона
одинокий виднелся платок.

Помню: вишни рдели и качались,
солнцем опаленные в саду.
Ты сказала мне, когда прощались:
«Где б ты ни был, я тебя найду».

И во тьме, от мук и от истомы
выпив злобу и любовь до дна,
часто вижу облик твой знакомый
в пройме светло-желтого окна.

Только снится, что давно минуло…
Замирая в песне боевой,
мнится, слитый с орудийным гулом,
голос твой, навеки дорогой…

И теперь, как прежде, вишни будут
розоветь от солнца и тепла.
Как всегда, ищу тебя повсюду
и хочу, чтоб ты меня нашла!