Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Напоследок обходят вагоны,
молоток о колеса звенит.
А под окнами ясень бессонный
про разлуку шумит и шумит.

Ты сидишь на скамье так покорно.
Нам немного осталось сказать.
Гладит ветер соленый,
горный мои брови в твоих слезах…

Лишь тревожные, синие взоры:
тихий плач… или озера плеск…
И на белом платочке узором
буквы темные: «В» и «С».

Отзвучали шаги по перрону,
и последний ударил звонок.
Только долго в окошке вагона
одинокий виднелся платок.

Помню: вишни рдели и качались,
солнцем опаленные в саду.
Ты сказала мне, когда прощались:
«Где б ты ни был, я тебя найду».

И во тьме, от мук и от истомы
выпив злобу и любовь до дна,
часто вижу облик твой знакомый
в пройме светло-желтого окна.

Только снится, что давно минуло…
Замирая в песне боевой,
мнится, слитый с орудийным гулом,
голос твой, навеки дорогой…

И теперь, как прежде, вишни будут
розоветь от солнца и тепла.
Как всегда, ищу тебя повсюду
и хочу, чтоб ты меня нашла!

Сегодня жду поэтов новых,
я слышу их чудесный шаг…
То здесь, то там звенит их слово,
их бодрый ритм звучит в ушах.

Они растут, — я это знаю
(мой осиянный, нежный край!).
По-новому в стихи поэта
вошли пшеница и трамвай.

И солнца огненное знамя
дорогою в века легло…
Как равные, сегодня нами
воспеты город и село.

Поднимается месяц лучистый,
и в мое заглянул он окно.
Выплывает сквозь ветки, сквозь листья
то, что было со мною давно.
Поцелуи и крики: «К оружью!»
И село загудело толпой.
Разливался рассвет полукружьем,
и плетни золотило зарей.
О печальном не вспомню я даже,
знают все, что в том было году.
В Каменце, помню, стоя на страже,
груши рвал у Петлюры в саду.
На мою, на чумазую музу
что теперь обменять я могу?
Возле речки пекли кукурузу,
муштровали нас там на лугу.
Дальше: путь, ледяные вагоны,
только с песней хватало тепла.
Дальше: море и ветер соленый,
и любовь моя вдруг расцвела.
Гей вы, ветер, и солнце, и утро,
в целом мире влюбленнее нет.
А у пленного синяя куртка
и в кармане партийный билет.
Я один теперь. Месяц лучистый
прежних дней не отыщет следы.
И дрожат, и качаются листья
от его золотистой слезы.

Иду к Днепровскому Ивану
читать свой новый цикл стихов…
Над городом закат багряный,
и месяц из-за спин домов
восходит в дымке синей-синей,
и крышу золотят лучи…
Я месяцу прочту о сыне,
о сонном кладбище в ночи,
потом Ивану… Громыхает
центр… Я к Днепровскому иду.
Он турка мне напоминает,
на лбу морщины тяжких дум.
Мы с ним Подолию припомним,
повстанческие времена…
Смотрите — право, хорошо мне
он улыбнулся из окна!

Порубаны, постреляны лежат большевики…
Иду я, как потерянный, грузны мои шаги,
в сорочке окровавленной иду я от беды,
за мной по снегу тянутся кровавые следы.
Перед оградой низкою я на колени стал.
«Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?»
— «На кулака поднялся я и на его семью,
за то сложил под пулею я голову свою.
Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне,
за бледнолицей девушкой на вороном коне.
Глаза сверкают черные, коса ее черна.
От пуль заговоренная Коммуной названа».
Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь,
чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь?
Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит…
Штыками переколото офицерье лежит.
Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки,
бегут ко мне лавиною родные казаки.

Песнями, подруга,
           расцвети.
Мы полны друг друга —
           я и ты.

Я иду бороться —
           нынче бой.
В ночь ли приведется
           быть с тобой?

Обними, не сетуй… —
           только вскрик…
Ввысь ударил
           где-то броневик.

Жизнь не обман, не дым миража.
А может, нет? А что, как нет?
Сегодня вновь увяли даже
мои вербены — нежный цвет.
Шум, песни в глуби коридора —
курсанты с лекции спешат..
Я не встречал милее взора,
чем этот близорукий взгляд.
Подснежным радуясь побегам,
пришла, — светлы часы мои…
Как пахнут губы талым снегом
и солнцем — волосы твои!
Они ласкают шею, плечи,
они волной бегут к ногам.
А в окна смотрит синий вечер,
тихонько улыбаясь нам.
Пришла… И в сердце нет печали…
Твои слова — что солнца свет!
Так отчего ж они повяли,
мои вербены — нежный цвет?

Сквозь окна небо — не ковер,
не небо — синий камень.
Шумит валов нестройный хор…
Станки стоят рядами.
Ударю, гряну молотком,
пусть без нее тоскую.
Ковать мне приказал завком
Республику стальную.
Прощались с нею в клубе мы
вчера в конце доклада.
     Как ветер, радостно шумит
моторная громада.
Ее послали на рабфак,
и я теперь тоскую.
Остался я, чтобы ковать
Республику стальную.
Сквозь окна небо — не ковер,
не небо — синий камень.
Шумит валов нестройный хор,
а в сердце — точно пламень.

Дитя прижимая влюбленно,
стоишь, одинока, грустна.
А в небе, где ветер и клены,
фиалками пахнет весна.
Ты точно летишь ей навстречу
влюбленной душою своей…
И смотрит задумчивый вечер,
в загадку лазурных очей.

Глянул я на море, на простор без края,
словно луч в глубинах, затерялся я.
Может, предо мною не волна морская,
не закат багровый, а душа твоя?
Может быть, не море, а любимой косы
спеленали тело радужной волной?
Словно в колыбели солнечного плеса
я лежу, и волны плещут синевой.
Море, мое море, я в твоих объятьях,
как дельфин, играю голубой водой.
Сердце, даже сердце рад тебе отдать я,
чтоб зажглось на небе новою звездой.
А когда сквозь груды сонных туч с вершины
светлый луч пробьется в огненной парче,
я в твои, о море, звездные глубины
опущусь на этом ласковом луче.

В окошко ветвь стучится,
качается иль нет.
И, как печаль на лица,
ложится первый снег.

Заснежены трамваи,
рисунки на окне.
Я Ленина читаю —
светло и ясно мне.

Пускай летит снегами
и холодом земля,
и нэпманские гаммы
сквозь стены слышу я,—

мы бурями до края
миры зальем совсем…
Про это твердо знаю
я, член ЛКСМ.

Звучат шаги рассвета,
их сосчитать нельзя.
И маленький с портрета
глядит Ильич в глаза.