Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

А все-таки ошибся
           старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный хан.
Такой мудрец и –
           надо же! –
                ошибся.

Текла,
     ревя и радуясь,
                орда.

Ее от крови
          било и качало.
Разбросанно горели города,
и не хватало стрел
в больших колчанах.
Белели трупы
           недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери!
Дразнил мороз.
Смешил чужой язык.
И сабли
от работы не ржавели.
И пахло дымом,
           потом и навозом…
Все, что еще могло гореть,
                     спалив,
к тяжелым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
               пленников своих.
Они добычею в пути менялись.
И, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:

«Смерть!» –
          если ты был выше колеса.
У воина рука не задрожит.
Великий хан
           все обусловил четко.

Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские
      мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит –
               понимали слабо…
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда –
          не детская –
                    пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
                рыжий полдень…
И все-таки ошибся
                мудрый хан!
Ошибся хан
и ничего не понял!..

Они еще построятся
                в полки.
Уже грядет,
уже маячит
          битва!..

Колеса были
          слишком высоки.
А дети подрастают
                очень быстро.

Есть на свете
           такие парни –
дышит громко,
смеется громко,
любит громко
и шепчет
      громко!
Есть на свете
           такие парни…
Есть на свете
           такие парни!
К жизни
      он припадает губами,
Пьет ее.
И напиться не хочет…

И когда –
      такие! –
                уходят
вдруг,
на взлете,
на взмахе,
на вздохе, –
как земля в сентябре,
                обильны, –
ничего не чувствуешь.
Только
жжет обида.
          Одна обида.
На кого – не знаю.
Обида.
И гадать не хочу.
Обида.

Есть на свете
           такие парни.
Все для жизни в них –
не для памяти!
Память, в общем-то,
                по иронии –
вещь
достаточно односторонняя.
И бубнить про нее округло
в данном случае
слишком глупо,
слишком горько
           и бесполезно…

Мы –
     живые.
Мы –
     из железа.
Пусть намеком
           пустые урны
крематорий
держит за пазухой.
Вновь меня
      заполняет утро,
как улыбка
Женьки Урбанского.

Говорила мама:
«Сынок,
      уймись!
Чего тебе все
неймется?..»
Говорила мама:
           «Делом займись…
Когда ж ты это
делом
займешься?..»

Дело мое, дело –
           маета моя.
Мой восторг.
           Мое любопытство.
Давняя усталость.
               И крепкая шлея.
Торжество мое.
           Моя пытка.

Может быть, и вправду
                резона
                     нет
выводить
корявые буковки!
Может, где-то рук моих
дожидается нефть
с краю
от читательской публики.
Пусть бы
      где-нибудь у серьезной реки
бригадир,
бровастый, как демон,
по ранжиру выстроя
                крутые матюги,
учил бы меня
заниматься делом…

Это – не кокетство.
Совсем не то.
Не буду я
      ни для кого обузой…
Но уже проверил:
никогда и ни за что
дело мое
      меня не отпустит.
Знаю,
куда бы меня ни занесло –
встанет на пути
           неизменно
дело мое, дело.
Мое ремесло.
Радостная
      высшая мера.
Но когда порою предзаревой
никчемными
           кажутся слова,
я тихо усмехаюсь.

Качаю головой.
И думаю,
что мама была
           права.

Мне уже в который раз
снится тот же самый сон:
затемненные дома
спину горбят.
До второго этажа
           город снегом занесен –
неживой,
не простой,
старый город.
Долгой полночью накрыт.
Звездным инеем согрет.
На плечах моей земли –
                снег налипший.
Будто он –
      за тыщу зим.
Будто он –
      на тыщу лет.

Только я и сквозь него –
                     слышу!
                          Слышу!
Продирается трава.
Продирается,
           крича!
Так
продрогшее зверье
           рвется к снеди.
У меня в ушах звенит
           боль зеленого луча.
Я ползу,
я плыву
      в темном снеге.
Я хочу спасти в траве
                молчаливых светляков.
Но грохочет надо мной
мир уставший.
До травы,
как до весны,
           невозможно далеко.
Далеко-далеко.
Даже дальше.
Нет еще других времен.
Нет еще других погод.
Лишь зыбучая метель
                впала в ярость.

Это –
     очень старый сон.
Это –
     сорок первый год.
Это –
     карточки на хлеб
потерялись.

Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
– Ну, как дела? –
           чирикает привычно. –
Есть жалобы?.. –
Я отвечаю:
          – Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб…
Вот, – говорю, –
           не прыгал с парашютом…
Вот, – говорю, –
           на лошади не ездил…
По проволоке в цирке не ходил…
Он морщится:
– Да бросьте вы!

Не надо!
Ведь я серьезно…
– Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
           у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною…
Он так мечтал о небе –
                синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся в теплой тишине…
Еще мечтал он
           о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам!..
Он цирк любил.
И в нем –
      не акробатов,
не клоунов,
не львов,
      больших и грустных,
а девочку,
      шагающую мягко
по воздуху,
          спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
«Я научусь!
И я пойду за нею!..»
Вы скажете:
          «Но это все наивно…»
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы –
     взрослые –
           мечтаем по-другому
и о другом…
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
           неясной,
невидимой,
неназванной,
           как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
                     Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней – как ослепление –
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
                дороги,
                     дали.
Не все дороги
и не все друзья, –
я это понимаю!..
Только где – т о
живут мечты –
           наивные, смешные, –
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго –
вдруг обернемся
и «спасибо!» скажем.
Рукой взмахнем:
           – Счастливо!..
                     Оставайтесь…
Простите за измену.
Мы спешим… –
Но, может, это даже не измена?!

…А доктор
      собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
– А я мечтал…
давно когда-то…
           вырастить
                     овчарку…
А после
      подарить погранзаставе…
И не успел… –
Действительно, смешно.

Взял билет до станции
                Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
           И крепкий чай.
А еще шаталась монотонная мгла.
А еще задумчиво гудел паровоз….

Там, на этой станции,
                вершина была.
Тепла я верш и на.
До самых звезд.
Ты ее по имени сейчас не зови,
хоть она осталась –
                лицом на зарю…
Встал я у подножия
                Первой любви.
Пусть не поднимусь уже –
так посмотрю.
Потянулся к камню раскаленной рукой,
голову закинул,
торопясь и дрожа…

А вершины вроде бы
и нет никакой.
А она, оказывается,
                в пол-этажа…
Погоди,
но, может быть, память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
      буквы смерзлись.
Во фразе –
      слова…
Ах, как замело все!
Как замело!..

И летел из прошлого
                поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция –
Первая любовь.
Там темно и холодно.
                Я проверял.